Через два часа, во время обеденного перерыва, я их свел, и дядя Сандро, выслушав его внимательно и указав в мою сторону, сказал:
— Дашь ему документ — найду твою собаку. Не дашь — не буду искать…
— Дядя Сандро, как я могу, — заныл внук Тендела. Но недаром он был представителем охотничьего клана, да и перепелиный сезон был в разгаре.
— Чего ты боишься? — добил его дядя Сандро. — Председатели колхозов давно подтерлись твоей бумагой… А он в случае чего скажет, что в колхозе достал…
— Ладно, — угрюмо согласился внук Тендела, — ищите как можно быстрей… Если похититель вывезет его из города, потом не найдем.
— Если собака в городе — найдем, — сказал дядя Сандро, и мы расстались.
На следующий день он пришел ко мне в редакцию с шевелящейся сумкой «Эр Франс» в руке.
— Все в порядке, — сказал он, — звони этому бездельнику, пока его собака не нагадила мне в сумку.
Платон Самсонович взглянул на шевелящуюся сумку, как бы угадывая связь между ее содержанием и теперь уже далекой, как юность, эпопеей козлотура.
Я позвонил внуку Тендела.
— Жив-здоров? — спросил он. — Заходите в здание и проходите прямо в уборную! — крикнул он по-абхазски и положил трубку.
И вот мы с дядей Сандро, поднявшись по мраморной лестнице, прошли по одному из коридоров. Указав мне на конец коридора, где была расположена уборная, сам он остановился вначале у одного из кабинетов, куда он должен был зайти, как он сказал, по одному дельцу.
— Обменяетесь, зайди за мной, — сказал он, передавая мне трепыхнувшуюся сумку «Эр Франс».
Я пошел по коридору мимо кабинетов, двери которых иногда были обиты кожзаменителями, рядом с которыми обыкновенные двери, покрытые только серой краской, выглядели обделенными сиротами. Как и всякий учрежденческий коридор, этот коридор логически кончался туалетом, куда я и зашел.
Через несколько минут я услышал в коридоре шаги, дверь в уборную распахнулась, но вошел совсем другой человек. От самых дверей, войдя в уборную, он шел к писсуару, екая задницей, как лошадь селезенкой. Грузный и рыхлый, он долго стоял у писсуара, покряхтывая и прислушиваясь к процессам, происходившим в его мочевом пузыре, и время от времени оглядываясь на меня с выражением болезненного прислушивания, словно включая и меня в систему препятствий, затрудняющих ему пользоваться неоспоримым правом на достойное завершение обмена веществ. Каждый раз, когда он так болезненно оглядывался на меня, я слегка прижимал сумку к ноге, показывая тем самым, что я стараюсь как можно меньше влиять на процессы, происходящие в его организме. Мне кажется, во время одной из его оглядок взгляд его на мгновение обратился к сумке, как бы осознавая, что бы это значило, и, не осознав, как бы выразил: «Мне и так трудно, а у него еще в сумке что-то шевелится…»
Не глядя на меня, но в то же время излучая недовольство моей персоной и всем моим видом, он прошел мимо и вышел в коридор.
Через несколько минут снова раздались шаги в коридоре, и, прежде чем я догадался, что это внук Тендела, из сумки раздался тихий радостный взвизг, и сумка затрепыхалась в моей руке. Однако шаги прошли мимо нас, потом затихли. Через несколько минут они, снова зазвучав в коридоре, нерешительно остановились напротив наших дверей.
— Ты здесь? — спросил он.
— Да, — сказал я, и вместе со мной раздался из сумки еще более радостный взвизг, и «Эр Франс», мотнувшись, взлетела в моей руке.
— Быстро выходи! — прошипел он по-абхазски. Я приоткрыл дверь. — Рядом! — прошипел он, и я, почти не осознавая происходящего, очутился в помещении рядом. Это тоже была уборная, но явно победнее: острый запах хлорки, ржавые подтеки дырявых писсуаров, бесхозная струя воды из неисправного крана рукомойника.
Вошел и он.
— Кто-нибудь тебя видел? — спросил он, с тревогой кивнув в сторону предыдущей уборной.
— Нет, — сказал я, чувствуя, что его надо успокоить.
— Я забыл тебя предупредить, — сказал он, уже поглощенный содержанием моей сумки, и поэтому как бы мимоходом пробалтывая свое пояснение, — это уборная для заведующих отделами и членов коллегии… Ах ты, моя золотая! Чувствуешь! — Он протянул руку навстречу качнувшейся к нему взвизгивающей сумке, но тут я напомнил:
— Сначала постановление.
Продолжая протягивать одну руку к сумке, он другой рукой вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги и, протянув, кивнул мне:
— В кабинке прочтешь.
Я отдал ему сумку и закрылся в кабинке. Это было то, что мне надо. В подлинности документа у меня не было никаких сомнений. Мне стало весело и хорошо. Что ни говори, видно, власть бумаги все еще сильна в каждом из нас.