То, что рассказал Ниязбек, поистине было удивительно.
На днях один из состоятельных жителей города Карата, Шарип–бай, объявил, что в ближайшее воскресенье будет пир по случаю бракосочетания его дочери. Сахибулла, заслуживший еще в эмирские времена славу самого громкоголосого глашатая города Карши, кричал без отдыха три дня на базаре о предстоящей свадьбе.
Вечером, накануне свадебного пиршества, улицы предместья огласили резкие звуки сурнаев. Медленно и важно проследовал сам жених по дороге, что вела от монастыря слепых к шахрисябзским воротам. На развалины старой зубчатой стены высыпали любопытствующие шумливые горожане. Толпа проводила свадебный кортеж до дома, где остановился жених, как говорили, весьма состоятельный мясоторговец.
Много было вечером в чайханах разговоров и пересудов, ибо со времени эмирата не видели такого пышного празднества. Старики хвалили Шарип–бая за то, что он разыскал в эти бурные времена для своей дочери столь солидного мужа, который, как видно, знает толк в дедовских обычаях и не скупится в расходах на семейные торжества. То обстоятельство, что жених уже далеко не первой молодости, мало интересовало досужих чайханных сплетников. На нелестные замечания юношей, робко сидевших на самом краю помоста у дверей, убеленные сединами старцы сурово отвечали: «Жена, обращающая внимание на наружность мужа, ослепнет». Молодые джигиты, проведавшие кое–что о нежной красоте шестнадцатилетней невесты и тайком вздыхавшие по ней, робко умолкали. Они хорошо знали уродливый порядок, обрекавший молодого неимущего мусульманина на длительное холостяцкое существование, лишавший его радости отцовства. Закон ислама бросал цветущих девушек в объятия немощных старцев, имевших капиталы, а следовательно, и возможность покупать канонизированное число жен. Молодежь покорялась безропотно. Была она в первые годы после Бухарской революции еще послушна велениям старших.
Откуда–то пошел слух: «А ведь жених не очень благополучен». Но что именно с ним — не говорили.
Празднество шло своим чередом, обильное угощение, на котором присутствовали все почтенные лица города Карши, длилось от восхода солнца до поздней ночи. Одного плова было съедено неимоверное количество.
Скрипучую арбу с невестой провожало целое шествие разряженных родственников и знакомых. Невеста, как подобает, плакала, из–под паранджи доносились жалобные всхлипывания. Но плач расценивался как проявление естественной скромности и стыдливости.
И, наконец, жених был отведен к невесте.
Шумел пир. Лоснились от бараньего сала лица обжирающихся жирными яствами гостей. Льнули ещё к окнам комнаты молодоженов, хихикая и подталкивая друг друга, женщины и девушки.
Как вдруг веселье оборвалось. Поднялась стрельба.
Потухли лампы, зачадили кем–то поспешно погашенные факелы. В неверном свете восходящей луны с воплями метались люди. По улочкам и переулкам с оглушительным топотом промчались всадники в буденовках.
Слухи, неясные намеки мгновенно облеклись в плоть и кровь. Почтенный жених — басмач. Более того — не рядовой бандит, а главарь крупной шайки, известный курбаши Кудрат–бий, самый опасный и могущественный из басмаческих вожаков байсунских гор.
Гости, многочисленные зеваки, слуги байского дома при первых же выстрелах бросились наутек. Милиционеры из недавно взятых на службу не обученных дехкан и бывших эмирских нукеров палили из берданок в темное усеянное звездами небо. Отряд красных кавалеристов поскакал в погоню…
Закончив немногословный рассказ, Ниязбек умолк и принялся за чаепитие.
Дверь скрипнула. Стремительно вошел человек в форме командира Красной Армии. Это был комбриг Кошуба, возвращавшийся из Ташкента в Восточную Бухару и принявший на себя начальствование над экспедицией. Через плечо у Кошубы на ремне переброшен карабин,