Целое мгновение я смотрел на него. Я не мог понять, как умер этот человек. Какое-то химическое оружие? Возможно, хотя меня никто не предупреждал держаться подальше от воронок. Он напомнил мне старую видеокнигу, которую я когда-то смотрел, в ней паук высасывал из своей жертвы жизненные соки. Выражение на иссохшем лице выражало панику — статичный крик, который застыл навсегда.
Когда ко мне вернулась способность соображать, я оттолкнул тело и вскарабкался наверх. Мое тело трясло, когда я добрался до вершины. Тошнота вернулась с новой силой, и на этот раз я знал, что меня точно стошнит. Дрожащими пальцами я сумел расстегнуть шлем и вовремя откинул свой дыхательный аппарат. Затем я согнулся вдвое и опустился на грязную землю.
Закончив, я вытер рот, встал и попытался прийти в себя. Голова раскалывалась. Мне нужно было что-то выпить.
Впервые я дышал не отфильтрованным воздухом этого мира. Пыль и химикаты оказались едкими, и я снова нащупал свой дыхательный аппарат. Но прежде чем достать его, я почувствовал, как сильно здесь воняло: люди, десятки тысяч людей, гнили в затхлом воздухе, их невидящие глаза смотрели в небо, словно бы в поисках избавления, что было иронично, потому что именно оттуда и пришла их проблема.
Я напряженно моргнул. Сглотнул желчь. Попытавшись взять себя в руки, я начал идти, спотыкаясь. Здесь я был в безопасности. Тут не осталось ни врагов, ни угроз моей личности. Мне просто нужно выбраться отсюда.
Но все, что я мог видеть, спотыкаясь в поисках чего-то, что могло вытащить меня из этого места, — это лицо, впалое лицо, застывшие глаза и втянутые щеки. И я знал, что никогда не смогу забыть его, и что куда бы я ни пошел после, то все равно увижу его.
Я подошел слишком близко. Слишком близко. И я уже чувствовал, что теперь мне будет трудно выбраться обратно.
Когда Бел Сепатус нашел меня, он выглядел недовольным. Его очевидное мнение — что мы, летописцы, в лучшем случае отвлекаем их, а в худшем представляем опасность — только укрепилось, когда я отважился отправить в одиночку. Он вовсе не хотел искать меня, я был уверен в этом; у него и без этого хватало дел поважнее, и ему не терпелось заняться ими.
Но он все равно нашел меня. Я не помню, куда попал к тому времени, но помню спуск его челнока. Он опустил его практически на меня, как бы наказывая за то, что я вызвал у него головную боль.
К тому времени я знал о Бел Сепатусе гораздо больше. Я знал, что он чрезвычайно влиятелен, амбициозен и опасен. На этот раз он был облачен в терминаторскую броню, что делало его еще более несуразно громоздким, чем раньше. Когда космодесантник спустился за мной из челнока, от его тяжелых шагов по камню пошли трещины. Сам воздух шипел от избыточного жара, выделяемого реактором на его спине. Казалось невозможным, что в сердце этого нагромождения керамита находится человек, а не только машины, трубы, вентиляционный отверстия, поршни и двигатели. Возможно, именно поэтому эти люди так тщательно украшали каждый боевой костюм — чтобы напомнить себе, что, в каком-то едва заметном смысле, это все еще вещи, которые носят люди.
— Ты ранен? — спросил он.
— Просто осматриваюсь, — ответил я, покачав головой.
— Тебя могли убить.
— Я выполнял свою работу.
Он фыркнул, прекрасно выразив то, что думает по этому поводу. Затем он грубо схватил меня за руку и потащил к шаттлу. Космодесантник подтолкнул меня к трапу, а я был не настолько глуп, чтобы пытаться сопротивляться. Мы взлетели, и вскоре снова летели над городом.
— Значит, все прошло успешно, — предположил я.
— По воле примарха, — ответил он.
Я все еще не привык к тому, как они говорили о нем. Видера, да и остальные, были достаточно почтительны, но космодесантники выходили за рамки. Они не поклонялись — этого никто бы не стерпел — но и оно не казалось чем-то от него далеким. Еще поражало полное отсутствие сомнений. Я разговаривал с армейскими офицерами, которые явно презирали своих начальников, даже когда выполняли их приказы, но я сомневался, что Бел Сепатус мог даже помыслить о том, чтобы сомневаться в своем примархе. Связь власти была настолько мощной, настолько полной, что каждый отдельный воин мог рассматриваться как дополнение к единой воле своего повелителя. В конце концов, они все были связаны генетически и воспитаны в культуре полного и беспрекословного повиновения.
Я мог видеть в этом преимущества. Но даже тогда я думал, что вижу и недостатки.
— Вы сражались рядом с ним? — спросил я.
Бел Сепатус раздраженно хмыкнул, но все же ответил. Возможно, ему приказали помогать мне.
— Да, рядом с ним.
— И каково это?
Он не понимающе посмотрел на меня. С минуту он не отвечал. Я подумал, что, возможно, я обидел его, или что он как-то не понял, что я имел в виду. Когда Бел Сепатус заговорил, я получил более полный ответ, чем ожидал.
— Мне сказали, что у тебя есть какие-то способности к искусству, — начал он. — У тебя они должны быть, раз ты оказался на том месте, которое занимаешь. Ты ведь именно так и думаешь, не так ли? А теперь представь, что каждый раз, как ты берешь в руки перо, то оказываешь в присутствии величайшего писателя, который когда-либо жил. Творца настолько несравненного и безупречного, что все, что ты созидаешь, в сравнении с ним кажется тебе убогим и недостойным. И каждый раз, когда ты пытаешься подражать этому искусству, имитировать его, ты всегда оказываешься не на высоте, потому что лишь одна душа во всем творении может быть настолько совершенной. А затем представь, что ты не можешь скрыться от этого призвания, заняться чем-то другим, потому ты был создан, до последней молекулы, только для этой единственной цели. Ты оказался в ловушке, преследуя свою цель, зная, что ты потерпишь неудачу, и каждый раз, что бы ты ни делал, доказательства твоего недостатка будут всегда перед тобой. Но ты все равно преклоняешься перед мастерством. Более того — ты любишь его. И поэтому ты разрываешься. Чувствуешь стыд, потому что ты никогда не сможешь подняться на вершину. Обожание, потому что ты видишь его таким, какой он есть. Своего рода нереальность. Разрешенную магию.
Я просто не сводил с него глаз, пока он говорил. Его голос оставался таким же бесстрастным, как и всегда, и, конечно, я не видел его лица.
— Вот так, — закончил Бел Сепатус.
— Так он… причиняет вам боль?
— Из-за возможностей, который он раскрывает.
— Я не понимаю этого, — ответил я ему честно. — Я не понимаю вас. Все, что вы делаете, все, кем вы являетесь. У вас есть все дары, но это кажется… мучительным.
— Преображение приходит только через страдания.
Я подумал, не было ли это одним из выражением Баалийцев. Вполне возможно, учитывая их историю. А может, он придумал его сам. Бел Сепатус был удивительно сильной душой — возможно, они все.
Челнок начал замедляться, и я понял, что мы снова заходим на посадку. Несомненно, у моего сопровождающего были более важные дела, раз меня отправили обратно в безопасное место.