— Вы зайдете? — спросил Юрий, не глядя.
— Н-нет, у меня больной, знаете… а?.. Да и поздно, а? — нерешительно возразил Рязанцев.
Юрий слез с дрожек и хотел даже не брать ружья и дичи. Все, что принадлежало Рязанцеву, казалось ему теперь отвратительным. Но, Рязанцев сказал:
— А ружье?
И Юрий против воли вернулся, с отвращением забрал снаряды и птиц, неловко подал руку и ушел. Рязанцев тихо проехал несколько сажен, и вдруг, быстро свернув в переулок, колеса затарахтели в другую сторону. Юрий прислушался с ненавистью и несознаваемой тайной завистью.
— Пошляк! — пробормотал он, и ему стало жаль Лялю.
XIV
Занеся вещи в дом и не зная, что с собой делать, Юрий тихо вышел на крыльцо в сад.
В саду было темно, как в бездне, и странно было видеть над ним горящее звездами, блестящее небо.
На ступеньках крыльца задумчиво сидела Ляля, и ее маленькая серая фигурка неопределенно мерещилась в темноте.
— Это ты, Юра? — спросила она.
— Я, — ответил Юрий и, осторожно спустившись вниз, сел с нею рядом. Ляля мечтательно положила голову ему на плечо. От ее неприкрытых волос в лицо Юрию пахнуло свежим, чистым и теплым запахом. Это был женский запах, и Юрий с бессознательным, но тревожным наслаждением вдохнул его.
— Хорошо поохотились? — ласково спросила Ляля и, помолчав, прибавила тихо и нежно: — А где Анатолий Павлович?.. Я слышала, как вы подъехали.
«Твой Анатолий Павлович — грязное животное!» — хотел крикнуть Юрий с внезапным приливом злобы, но вместо того неохотно ответил:
— Право, не знаю… к больному поехал.
— К больному… — машинально повторила Ляля и замолчала, глядя на звезды.
Она не огорчилась, что Рязанцев не зашел к ней: девушке хотелось побыть одной, чтобы его присутствие не помешало ей обдумать наполняющее ее молодые душу и тело, такое дорогое ей, такое таинственное и важное чувство. Это было чувство какого-то желанного и неизбежного, но жуткого перелома, за которым должна отпасть вся прежняя жизнь и должно начаться новое. До того новое, что сама Ляля должна тогда стать совсем другой.
Юрию странно было видеть всегда веселую и смешливую Лялю такой тихой и задумчивой. Оттого, что он сам был весь наполнен грустными раздраженными чувствами, Юрию все — и Ляля, и далекое звездное небо, и темный сад, — все казалось печальным и холодным. Юрий не понимал, что под этой беззвучной и неподвижной задумчивостью была не грусть, а полная жизнь: в далеком небе мчалась неизмерно могучая неведомая сила, темный сад изо всех сил тянул из земли живые соки, а в груди у тихой Ляли было такое полное счастье, что она боялась всякого движения, всякого впечатления, которое могло нарушить это очарование, заставить замолчать ту, такую же блестящую, как звездное небо, и такую же заманчиво-таинственную, как темный сад, музыку любви и желания, которая бесконечно звучала у нее в душе.
— Ляля… ты очень любишь Анатолия Павловича? — тихо и осторожно, точно боясь разбудить ее, спросил Юрий.
— Разве можно об этом спрашивать? — не подумала, а почувствовала Ляля, но сейчас же опомнилась и благодарно прижалась к брату за то, что он заговорил с нею не о чем-нибудь другом, ненужном и мертвом для нее теперь, а именно о любимом человеке.
— Очень, — ответила она так тихо, что Юрий скорее угадал, чем услышал, и сделала мужественное усилие, чтобы улыбкой удержать счастливые слезы, выступившие на глазах.
Но Юрию в ее голосе послышалась тоскливая нотка, и еще больше жалости к ней и ненависти к Рязанцеву явилось в нем.
— За что же? — невольно спросил он, сам пугаясь своего вопроса.
Ляля удивленно посмотрела на него, но не увидела его лица и тихонько засмеялась.
— Глу-упый!.. За что!.. За все… Разве ты сам никогда не был влюблен?.. Он такой хороший, добрый, честный…
«…красивый, сильный!» — хотела добавить Ляля, но до слез покраснела в темноте и не сказала.
— А ты его хорошо знаешь? — спросил Юрий.
«Эх, не надо этого говорить, — подумал он с грустью и раздражением. — Зачем?.. Разумеется, он кажется ей лучше всех на свете!»
— Анатолий ничего от меня не скрывает! — с застенчивым торжеством ответила Ляля.
— И ты в этом уверена? — криво усмехнулся Юрий, чувствуя, что уже не может остановиться.
В голосе Ляли зазвучало беспокойное недоумение, когда она ответила:
— Конечно, а что, разве?..
— Ничего, я так… — испуганно возразил Юрий.
Ляля помолчала. Нельзя было понять, что в ней происходит.
— Может быть, ты что-нибудь знаешь… такое? — вдруг спросила она, и странный, болезненный звук ее голоса поразил и испугал Юрия.
— Да нет… Я так. Что я могу знать, а тем более об Анатолии Павловиче?
— Нет, ты не сказал бы так! — звенящим голосом настаивала Ляля.
— Я просто хотел сказать, что вообще… — путался Юрий, уже замирая от стыда. — Мы, мужчины, порядочно-таки испорчены… все…
Ляля помолчала и вдруг облегченно засмеялась.
— Ну, это-то я знаю…
Но смех ее показался Юрию совершенно неуместным.
— Это не так легко, как тебе кажется! — с раздражением и злой иронией возразил он. — Да и не можешь ты всего знать… Ты себе еще и представить не можешь всей гадкости жизни… ты еще слишком чиста для этого!
— Ну вот, — польщенно усмехнулась Ляля, но сейчас же, положив руку на колено брата, серьезно заговорила: — Ты думаешь, я об этом не думала? Много думала, и мне всегда было больно и обидно: почему мы так дорожим своей чистотой, репутацией… боимся шаг сделать… ну, пасть, что ли, а мужчины чуть не подвигом считают соблазнить женщину… Это ужасно несправедливо, не правда ли?
— Да, — горько ответил Юрий, с наслаждением бичуя свои собственные воспоминания и в то же время сознавая, что он, Юрий, все-таки совсем не то, что другие. — Это одна из величайших несправедливостей в мире… Спроси любого из нас: женится ли он на… — публичной женщине, — хотел сказать Юрий, но замялся и сказал: — На кокотке, и всякий ответит отрицательно… А чем, в сущности говоря, всякий мужчина лучше кокотки?.. Та, по крайней мере, продается за деньги, ради куска хлеба, а мужчина просто… распущенно развратничает и всегда в самой гнусной, извращенной форме… Ляля молчала.
Невидимая летучая мышь быстро и робко влетела под балкон, раза два ударилась шуршащим крылом о стену и с легким звуком выскользнула вон. Юрий помолчал, прислушиваясь к этому таинственному звуку ночной жизни, и заговорил опять, все больше и больше раздражаясь и увлекаясь своими словами.
— А хуже всего то, что все не только знают это и молчат, как будто так и надо, но даже разыгрывают сложные трагикомедии… освящают брак, лгут, что называется, и перед Богом, и перед людьми!.. И всегда самые чистые святые девушки, — прибавил он, думая о Карсавиной и к кому-то ревнуя ее, — достаются самым испорченным, самым грязным порой даже зараженным мужчинам… Покойный Семенов однажды сказал, что чем чище женщина, тем грязнее мужчина, который ею обладает… И это правда!
— Разве? — странно спросила Ляля.
— О, еще бы! — со взрывом горечи усмехнулся Юрий.
— Не знаю… — вдруг проговорила Ляля, и в голосе ее задрожали слезы.
— Что? — не расслышав, переспросил Юрий.
— Неужели и Толя такой же, как и все! — сказала Ляля, первый раз так называя Рязанцева при брате, и вдруг заплакала. — Ну конечно… такой же! — выговорила она сквозь слезы.
Юрий с ужасом и болью схватил ее за руки.
— Ляля, Лялечка… что с тобой!.. Я вовсе не хотел… Милая… перестань, не плачь! — бессвязно повторял он, отнимая от лица и целуя ее мокрые маленькие пальчики.
— Нет… я знаю… это правда… — повторяла Ляля, задыхаясь от слез.
Хотя она и говорила, что уже думала об этом, но это только казалось ей: на самом деле она никогда не представляла себе тайную жизнь Рязанцева. Она, конечно, знала, что он не мог любить ее первую, и понимала, что это значит, но это сознание как-то не переходило в ясное представление, только скользя по душе.
Она чувствовала, что любит его и что он любит ее, и это было самое главное, остальное было уже не важно, но теперь, оттого, что брат говорил с резким выражением осуждения и презрения, ей показалось, что перед ней раскрывается бездна, что это безобразно, непоправимо, что в ней навеки рухнуло невозвратимое счастье, и она уже не может больше любить Рязанцева.