Прорвалось осенью, когда надо было возвращаться в институт, чего очень не хотелось, но признаться себе в этом было совестно. Тогда и пришел к нему Зеля и принес свою выписку. В выписке было написано лимфогранулематоз. Слово-то какое! Как будто паровоз протащили по ржавым рельсам! Зеля, словно ничего не знал, шутил, скакал. А у Серого дрожали коленки и дрожали руки, державшие выписку. Но он был всего лишь пятикурсником и, видимо, не до конца разуверившимся, несмотря ни на что. В нем догорал вчерашний Серый, который бросился искать спасения. И спасать надо было не кого-нибудь, Зелю! Может, испытывают что-нибудь, жалко подумал Серый и зацепился за эту мыслиш-ку, может, не в Москве, в Париже или в Америке. Из-под земли доста-нем! И Серый понесся к невестке академика Кассирского. Она когда-то, на втором курсе, вела у Серого микробиологию. Она не откажет передать выписку академику. Если академик не знает, тогда никто не знает. Не верилось, что нет средства остановить Зелину болезнь. Через неделю не-вестка академика вернула сложенные вчетверо, потертые на сгибах бума-ги, и покачала головой. Рукой Кассирского были вписаны названия двух препаратов, но Зеле их давно достали. Но еще до этого было страшно. Когда поехали на футбол, в Лужники. Матч был глаз не отвести, играло киевское Динамо. Посмотрел тогда Серый на азартного, орущего Зелю. И увидел смерть. Зеля-то сам ни капельки не изменился, разве похудел чуть-чуть. А Серый понял, что очень скоро Зеля умрет. Летальную ма-ску увидел Серый, фациес леталис, серое, мокрое, костистое Зелино ли-чико, плывущие зрачки, слипшиеся рыжие волосы, потом увиделся Зеля в гробу, лицо опухшее, но успокоенное, глаза закрыты. Как гипсовый слепок. Это было страшное открытие. Но с тех пор Серый знает за собой эту способностьна самом цветущем лице он увидит близкий конец, ес-ли тому суждено быть. За месяц, за два, за полгода увидит этот конец Серый, и не нужно ему никаких обследований. Он знает точно, не помо-жет никто, умрет человек.
У Зели была генерализованная форма, он сгорел быстро, и в гробу был точно такой, каким представил его Серый тогда, в Лужниках. Сты-лый был ноябрь, бесснежный, замороженный асфальт каленым холодом вползал в душу. На поминках Серый напился. Кто-то задел стопку покойного, она опрокинулась, вино пролилось на белую скатерть, и расползлось большое вишневое пятно. Это расстроило Серого совсем. Помнит он еще, что на лестнице, когда курили, держал он кого-то за лацканы пиджака, тряс и, сбиваясь на свистящий шепот, кричал: Мы ж ничего не знаем! Мы ничего не умеем!
Прорвался нарыв. Тогда он и возненавидел, раз и навсегда, все и разом, клиники, их размеренную академическую тягомотину, белые крахмальные воротнички и, туда же, белые крахмальные халаты, сюсюканье с кафедр, прихлебывание чая и рассуждения о патогенезе болезней, про которые, теперь Серый знал это твердо, и понятия никто не имеет, возненавидел весь этот наукообразный орнамент. И в нем шиш с маслом, называемый врачебной наукой. Прорвалось профессорские свиты, ри-туальное подавание полотенца, жреческое закатывание глаз, набитый терминами язык, которым он и сам еще вчера щеголял, как последний фанфарон, все обман. Обман. В лабораторию он больше не пошел. Идей не прибавилось, институт свое сделал. А выуживать из пробирок какие-то там показатели при ка-ких-то болезнях было совестно.
Надо было немедленно что-то начинать. Ощутимое. Руками. Головой. И, когда на распределении ему предложили скорую, он подписал, не задумываясь. Скорая дала движение, возможность изводить себя трудом пахаря. Она дала усталость поработавшего всласть трудяги. Она давала пусть какой-нибудь, но немедленный результат.
Вернулись, когда совсем смеркло. Был пересменок, и подстанция в этот ударный час гремела. Далеко разносился окрепший за день голос Зинаиды. Вылезали с заднего двора ночные машины, шастали по размякшему снегу черно-белые, черные шинели и белые халаты, все ок-на сияли в ночи окна диспетчерской, и врачебной, и конференц-зала. И распирало оттого, что за сияющими окнами прыгают и стонут на пли-тах выкипающие чайники.
Пересменокэто промежуток времени, когда нужно принять брига-ду, на которой будешь работать до самого утра, и занять кресло во вра-чебной, чтобы было где прикорнуть ночью на кулаке. И сделать все это желательно быстро, если хочешь еще и немного отдохнуть. Поэтому Серый, сунув кассету с наркотиками, мультитон и тонометр Семочке, сразу влез в очередь, что стояла в диспетчерскую, где и получил другую кас-сету, другой мультитон и другой тонометр. Семочка оставалась до два-дцати двух с Гусевым на дневной машине, после чего подсаживалась к Серому. Предпочтителен был бы старый, опытный фельдшер, это на-дежнее. Все-таки двое мужиков, ночью всякое бывает. И ящик было бы кому носить. Но Зинаида оказалась на этот счет другого мнения. И на-прашивался, между прочим, вопрос: С кем тогда работать Семочке? Мужчины, они в дефиците. А женщинам, даже когда они вдвоем, ночью не позавидуешь.
Во врачебной, с краю у дверей, Серый забил последнее свободное местечко и скатился по лестнице вниз, ликуя оттого, что шофер у него теперь замечательный, Лебедкин Витя, с которым можно куда угодно, и в машине всю ночь будет тепло, никакого тебе пережога. Серый ува-жал Витю еще и за то, что он всегда объезжал голубей, кошек и бродя-чих собак, был смышлен щ вообще обладал всеми теми достоинствами, каких не было у Гусева.
Серый застал Лебедкина мирно сидящим у телевизора, в шоферской.
Грузить? спросил Лебедкин, приподнимаясь.
Грузить! ответил Серый, радуясь рассудительному Витькиному лицу. И они пошли в подвал, хранилище скоропомощной амуниции.
Выбрали из того, что оставалось, одеяло поприличнее и не очень грязную подушку. Нашелся и ящик, где лежало все необходимое, чтобы принять роды, промыть при случае отравившегося, и вполне приличный кислородный ингалятор. Ты иди, доктор, сказал Лебедкин, навьючиваясь. Я погружусь. Попей чайку.
А сам? спросил Серый, всовывая под мышку Витьке пару шин.
Я же из дома, ответил благожелательный Витька. Поел. В буфетной дух стоял парной, тяжелый. На жарких плитах облива-лись кипятком и пускали горячие клубы в потолок полуведерные чайники. Исходило слезами приоткрытое окно. Потели сотруднички, в великом множестве попивая чаек. Было тесно и громогласно. Над столиками царил лысый тумбоногий Жибоедов. Он ораторствовал стоя, со стаканом чая в руке. Увидев Серого, Жибоедов прервал речь.
И ты сегодня работаешь? изумился он. Вот так и встречаемся, отвечал Серый, пожимая протянутые руки. А сутки вроде бы вместе. В сложный запах буфетной настойчиво вмешивалась яичница, подго-равшая на чугунной, с хорошее колесо, сковороде.
Я говорю, Антоша, что ее давно надо съесть! сказал, принюхи-ваясь, Жибоедов. Все равно сгорит!
Отозвался Толя Макаревич, грустно сидевший в углу, один у тре-щавшего телевизора. Антенну телевизору заменяла магазинная стойка, в какие вставляют конусы с соком, и показывал он, как всегда, что-то невнятное. В твоем возрасте, Жиба, сказал Макаревич, вредно есть яич-ницу вечером. Пора о вечности подумать, а ты все жрешь!