Какой вы! восхищенно, шепотом сказал Николай Ваныч. Ка-кой? спросил Серый. Необыкновенный, сказал Николай Ваныч, по-могая рукой своему восхищению. Вы из тех врачей… Из земских! Земские врачи тоже разные были, сказал Серый, бесшумно закрывая ящик. Были Антоны Палычи, были Ионычи! Выиз Антон Па-лычей! Похвальное слово приятно, но с некоторых пор, и очень давно это случилось, Серый тушуется, когда его хвалят, откровенно в ответ гру-бит, не желая, чтобы видели, как он тушуется. Собственно, заработать слова хороший врач или замечательный врач очень про-сто. Выхоли бородку, как Минский, заучи два вида улыбок, жизнеутверж-дающую и всепонимающую, поддакивай и кивай, но храни несокруши-мую важностьи ты чудесен. Будут тебе, как Минскому, приходить задушевные благодарности, и будут их зачитывать на утренних конфе-ренциях. Что там у него за душой, это известно лишь нам, профессиона-лам. Ничего. Кроме алчности, надерганных там и сям дежурных сведе-ний и уверенности в том, что он интеллектуал. А Стрижак, умница и безотказный, с эластичными и убедительными пальцами, лучше которо-го во всей Москве никто не заведет внутрисердечно электростимулятора, никогда и никаких благодарностей не получал и не получит, потому что говорит всегда то, что думает.
Покори и подчини больного, это старые врачи придумали. И они бы-ли тысячу раз правы. Шарлатанство в нашем деле неизбежно, это Се-рый для себя давно вывел, оно нужно людям. Они его хотят и, следова-тельно, должны получить. Когда-то Серый честно отвечал: Не знаю! Ничего хорошего не вышло. В лучшем случае на него обижались, а то смотрели, как на ненормального, подозрительно. Или с от- ревенной не-навистью. Минский не дурак, эту слабину людскую угадал. И ласкает чувствительные людские клавиши, а в частности, извечное нежелание слы-шать о себе плохое, и покоряет, и подчиняет глупых клиентов, старается для собственного кармана и упоения собой. Низкой пробы шарлатан, ума немного, но людям, похоже, хватает.
Что до упоения собой, это штука вредная. Серому это чувство хорошо знакомо. Проходили, как же, проходили! Оно в момент вырастает, аж рспыхивает. Только, простите, на упоении далеко не уедешь, враз со-рвешься где-нибудь. Да и совестно.
Потому и грубит, потому и тушуется. Еще и потому. А в целом по-тому, что тем, кто его хвалит, известен лишь миг его жизни, а ему само-му вся его жизнь, и в ней есть такое стыдное, о чем он забыть не мо-жет. Когда его хвалятособенно. Нет человека без стыдных поступков. Это Серый понимает хорошо. И он такой же. Но только не хвалите! По-этому он поспешил уйти.
Постойте, Антон Сергеевич! горячо шепнул Николай Ваныч. Одну минуту! Серый безошибочно понял, что сейчас ему будут предла-гать деньги. Он придержал старика, схватив его запястье. Не надо! сказал он.
Как не надо? воскликнул Николай Ваныч. Я хочу, чтобы вы и дальше нас лечили! Мы воспитаны так, мы старые люди! Труд врача должен быть оплачен! Ничего, расплатитесь со мной дружбой, сказал спокойно Серый, не отпуская старика. А лечить я вас буду. И завтра обязательно при-еду, и телефон свой оставлю. Я вас не брошу! вырвалось у него.
Спасибо, дорогой мой, растерянно сказал Николай Ваныч. Но как же так?
А так, засмеялся Серый. Пусть вас это не тревожит.
Но от чая вы, надеюсь, не откажетесь?
Сегодня откажусь. Спасибо. Тороплюсь очень,
И неожиданно для себя Серый сказал, что у него заболела дочь. И затосковал по Катьке.
Когда прощались в прихожей, задрожал пол, такие сильные стерео-колонки включились за одной из дверей, и взорвал тишину рев синтезатора. Что это? спросил Серый. Николай Ваныч сказал: Людям свойственно веселиться. Серый, накинувший шинель, поставил ящик, рванулся. Что вы? испугался Николай Ваныч. Не надо! Не надо, го-лубчик! Я сам ему скажу! Но Серый направился к музыкальной двери, стукнул и, не дожидаясь разрешения, открыл ее, В комнате был полу-мрак, и Серый плохо рассмотрел парня, сидящего на тахте, вытянув но-ги. Звук убавь!сказал Серый, стараясь перекрыть тявканье гитар. Там женщина больная, за стеной! Парень, не вставая с тахты, закричал: Не слышу! Звук убери! гаркнул Серый, входя в комнату. У тебя больная за стеной! Бабуся, что ли? Парень слез с тахты и убрал громкость нехотя. Ты бы потише врубал, попросил Серый. Мне после работы тоже отдохнуть хочется, сказал парень. Николай Ваныч, тревожно ждавший у дверей, сокрушался: Не надо, не надо было, Антон Сергеевич! Не надо!… Бабуся!… Кто защитит этих беспомощных стариков? От Жибоедовых и Минских, от бессовестности, хамства, наглости? печально сложилось в голове у Серого, когда Николай Ваныч прикрыл за ним входную дверь, и она срезала смятенное лицо коротенького старика. Кто онэтот робкий и деликатный старик? думал Серый, когда медленно-грузно спускался по мраморным стертым ступеням, когда машина уноси-ла его в Староконюшенный. В своей жизни, наверное, голоса не повысил? Просидел ли он тихим отшельником до самой пенсии, изучая древние рукописи, был ли скромным инженером-конструктором? Или учите-лем старших классов? На таких во все времена воду возили. На них до-носы писали. Такие уходили добровольцами в ополчение и погибали рань-ше всех. Такие не полезут первыми за своей пайкой, они очередь всяко-му уступят и единственное свободное место в трамвае тоже. Их не то-чит зависть. Они не сумеют сделать зла, даже случайно, нев:значай. Ког-да виноваты обстоятельства, как принято говорить. Им просто-напросто в голову не придет, потому что они знают точно, где черта, за которой начинается пакость. И черты этой они не переступят, потому что совест-ливы. Это их суть. И называется сия суть, сия беспомощная мораль интеллигентность. А мы шпана!
Неужели можно прожить жизнь праведником и ни разу не оступить-ся, не перешагнуть черту, за которой твоя взыгравшая гордыня во вред другим? Не озлобиться ни разу, ни на людей, ни на саму жизнь?вот о чем давно думал Серый. И сейчас он спросил себя: Может, правед-ность это от незнания жизни и от незнания людей? Эта шпана навер-няка повидала мерзостей побольше, чем Николай Ваныч! Может, он бы ужаснулся, если бы Серый рассказал ему о людях, какие они. Например, взять бы и сказать: Николай Ваныч, этот симпатичный, несколько шум-ный фельдшер вам пакость сделал. Это от его укола Анне Львовне ста-ло плохо. Вовсе это не реакция на новое лекарство! Не поверит. Или устрашится? Несомненно, он считает профессию врача недосягаемой. Спросить его: Почему вы не стали врачом, Николай Ваныч? Он отве-тит: Потому что не располагаю душевными качествами, какие нужны врачу! Это он-то! Или вы знаете о жизни куда больше, чем шпана, и я в том числе, и хлебнули ее досыта, и все понимаете, и всех прощаете, и жалеете? Как не получается у меня. Но чего бы я хотел. И для вас прощать и жалеть естественное состояние души, потому что души хва-тает? Впрочем, можно ли делать такие пространные выводы из получа-совой встречи? Может, вы обыкновенный старикашка, однажды насмерть перепуганный так, что испуга хватило на все последующие годы? И вам желательно спрятаться в старости хотя бы в своей коммунальной комна-те, где басовые часы и старые позолоченные книги в шведских шкафах е пуговками? И вы не интеллигент, я все про вас придумал, потому что мучаюсь тоской по несбыточному человеку, по праведнику, каким сам ни-когда не был? И черты которого, мне показалось, я увидел в вас? Как упрек и напоминание себе? И что бы вы ответили, милейший Николай Ваныч, если бы вам ска-зали, что тот самый необыкновенный Антон Сергеевич, на которого вы с обожанием только что смотрели, мог когда-то, пусть по молодости, но по эгоизму и фанфаронству тож, вколотить такой же точно аминазин, с такой же точно целью, что и сегодняшний шумный медик? Представь-те себе, это была не ошибка молодого врача, а сволочизм!
Как гардеробный жестяной номерок висит на крючке памяти то, давнее. Он стал слабеть по третьему году на скорой. Принято считать, что именно к этому времени уже искажается от ночной работы психика. Может быть, может быть. Во всяком случае, сутки теперь тащил натуж-но, как тяжеленные мешки. Каждые сутки вливали в него яду. Мир тог-да раскололся. Половина его была против Серого. По ту сторону были вызывающие. Они без конца наворачивали телефонный диск, чтобы его немедленно потребовать, беспощадные, ненасытные враги. Они выдерги-вали в любое время ночи из зыбкого тепла подстанции, швыряли в про-мерзшую машину, терзали, они желали, чтобы он никогда не опал и ду-мал лишь об их здоровье. По другую сторону был он, Серый, загнанный, замученный, и еще пятьсот загнанных и замученных ночных бригад, ко-торые мечтали только об одном чтобы их оставили наконец в покое, да-ли передышку, тепло и сон. Тогда уже Серый хорошо понима*, что из десятка ночных вызовов есть два, от силы три, когда нужна его помощь. Остальное гиль, бессмыслица, можно обойтись дежурной таблеткой, глотком воды, горчичником, обождать до утра, до открытия поликлиники, чтобы сбегать за тем советом, который позарез понадобился почему-то глухой ночью. Без сна ночи, без дела вызовы. Серый роптал, бессильно и немо, копил ночами злобу. И, сидя у очередной постели какого-нибудь не могущего справиться с чутошной болью, сам в поту и кашляющий, он не вылезал тогда из бронхитов, наливался звериным буйством. Почему они так дрожат за свою шкуру? Жалкие, презренные себялюбцы! В трескучий ночной мороз, вытаскивая несчастного рогатого из суг-робов, силясь, надрываясь, кряхтя, облепленный и ослепленный снежны-ми зарядами, бьющими из-под буксующих колес, однажды решил: Да! Людисволочи! Просыпаясь после суток, он ненавидел весь мир, и больше всех Ли-ду, потому что она была под рукой. Его ярили плачи крохотной Катьки. Оказалось, что и Лида вспыльчива и может быть несправедлива. Серый спал теперь подолгу. Мог проспать после суток до вечера, до черноты в окнах, встать, чтобы навалиться на еду, и снова уснуть до позднего полудня. Потом он возвращался к жизни, тупо бродил по квартире, натыка-ясь на стулья и ругаясь, наливался чаем, безуспешно пытался сообра-жать, снова ложился и вставал; насупясь, смотрел телевизор, расклады-вал, сопя и сбиваясь, бесконечный пасьянс версальский двор. И снова смеркалось в Староконюшенном. Загоралась в столовой люстра. Еще один день был незаметно прожит и уходил, добавив досады. В это время воз-вращалась со службы Лида, тоже не в лучшем настроении, и могла рас-кричаться, если Серый не купил картошку, или ей было достаточно уви-деть мужа на диване, чтобы грохотать посудой и сотрясать двери. Серый вскакивал с дивана, шел на кухню немедленно выяснять отношения. Ссора начиналась именно с готовности у обоих выяснять отношения. С намерений вроде бы прекрасных, а получалась грызня. Порохом тогда пахло в Староконюшенном. И порохом были начинены их намерения, очень молодых, поэтому не умевших прощать. И уже уставших, задер-ганных. Тягалиськто кого. А я? Я не устаю? гневливо вопрошала Лида, и красивое ее лицо вмиг злобилось. Это добавляло, подхлестывало. Иногда Серому казалось, что ониэто два бегуна на длинной дистан-ции, они бегут рядом, и финиш скоро, дыхание сбилось, нет сил, но они зло тянут дистанцию, сталкиваясь плечами, отпихиваясь, чтобы занять малую дорожку, в исступленном намерении прийти первым. Ругались страстно, беспощадно, не боясь добраться до вспоминания друг другу ста-рых грехов. В этом язвительно усердствовала Лида. Выпустив пар, Се-рый обмирал от стыда, от того, что они, муж и жена, по уши влезли в низкое, обывательское, срамное положение. Боже мой, фельетонное! И сами себя затащили в эту яму. Но остановиться было трудно. Уже истаивала злость, но, чавкая, сосала обида. Хотя было жалко Лиду, ко-торая в это время начинала стремительно что-нибудь творить по хозяйст-ву или, схватив авоську, убегала в овощную лавку на улицу Щукина. Вырвать авоську, самому бежать было невозможно, Лида бы этого не стерпела. Был бы новый крик. Серый закрывался в комнате, в их комна-те, пялил глаза в сумрачное окно, пыхтел. Вспоминал, раскаиваясь, как вчера, когда он приполз после суток, Лида стягивала с него пальто; при-седала возле, готовая расшнуровывать его грязные башмаки, наливала ванну, накрывала завтрак, рискуя опоздать на службу, и тогда на краси-вом ее лице было сострадание. Куда оно ушло сегодня? Почему она не хочет знать, что не дали ему отдыха эти два дня? Почему она не чувст-вует, как он устает? Или она понимает лишь до какого-то предела, ей доступного? И впервые в жизни он горько печалился о том, что влезть в чужую кожу невозможно. Увы, печаль в ту пору касалась исключитель-но его кожи. Снова сосала обида, если он вспоминал, как Лида бросила, что с радостью бы согласилась работать на скорой сутками, нежели ходить каждый день на службу и отсиживать там восемь часов. То, что в их ссорах сшибались две гордыни, это Серый сообразит гораздо поз-же. Но тогда он был растерян, ужален, он ужаснулся: Лида и не пони-мает! Лида-златовласка, которой он всегда и все о себе рассказывал, по-веренная его души! Эхо язвительных упреков жены металось по комнате. Чужая женщина. Серый затаивался, ругал себя за то, что Лида многое о нем знает, и о слабостях его, и о девочках его, которые были до Ли-ды, и сейчас он получает по голове своей же откровенностью. Хотелось быть сильным и независимым. Подходило время спать. Он мрачно доста-вал из кладовки раскладушку, стараясь не задеть ею за что-нибудь, что-бы не рассыпались по уснувшей квартире легко узнаваемые дребезжащие звуки, и не услышали их Лидины родители. Прекрасные, достойные лю-ди, они никогда не вмешивались. Катька была на их попечении, вот и вс вмешательство. Тогда это не ценилось. Лида делала вид, что манипуляции с раскладушкой ее не касаются. Однажды ветхое раскладушечье полотно не выдержало, и Серый оказался на полу, запутавшись в одеялах и про-стынях. Проснулась от шума Лида, включила свет. Хитрый Катькин взгляд тут же показался над кроваткой, она уже вставала тогда на нож-ки. Лида хохотала, визжала довольная суматохой Катька. И Серый не был настолько самолюбив, чтобы не засмеяться, представив себя, нелепо-го, под кучей тряпок. Помирились в ту же ночь, ничего не выясняя. Ночи их всегда мирили. Когда все по-другому. Когда губы сладки и шелкови-стая кожа светится лунным светом в лунном Староконюшенном переулке.