— Народы! А вы чего тут сидите?! Там у чайной двух верблюдов привезли и обезьянку. Бесплатно показывают!
И-эх! Пимишки на босу ногу, шапчонки на головы, пальтишки в охапку — несутся к чайной. Там, конечно, никого нет — ни верблюдов, ни обезьянки. Гриша, когда ребятишки возвращаются, не моргнув глазом сетует:
— Значит, увели. Долго собирались, народы.
В начале зимы, как только стукали первые морозы, Гриша становился незаменимым человеком в округе. Он колол скотину. Конечно, при нужде и необходимости любой мужик с парой помощников мог управиться со своим бычком, выросшим за лето, но соседи обычно обращались к Грише, и вот по какой причине: не нужны веревки, не надо бычка к столбу привязывать, на землю валить. У Гриши своя, особая манера имелась. Он спокойно подходил к быку и начинал ему чесать за ухом, бормотал что-то непонятное, и животина, будто завороженная, стояла и не шевелилась. Под мышкой у Гриши, завернутый в тряпицу, покоился кинжал, принесенный с фронта, длинный немецкий кинжал со свастикой на рукоятке. Гриша внезапно стряхивал с него тряпку, вскидывал неуловимым движением и точно бил стальным острием быка в шею. В лен, как говорили мужики. Бык падал на передние ноги, словно подрубленный. И тогда еще одно неуловимое движение — кинжалом по горлу. Алая кровь — на белый снег. Дымится. Хозяйка, как того всегда требовал Гриша, стояла рядом, наготове, и держала в руке пустую кружку. Гриша подставлял эту кружку под красную струю, дожидался, когда она до краев наполнится, и крупными глотками пил дымящуюся на морозе кровь, запрокидывая голову. Две тонкие струйки стекали по уголкам губ. Хозяйки отворачивались, убегали и Гришу недолюбливали, сторонились. А ему хоть бы хны:
— Жизнь — она без крови не бывает! От крови жила крепче становится! Шире, дале, боле, выше!
…Воскресная парикмахерская между тем закрывалась. Надежда подметала волосы, бросала их в печку, и они там, на не потухших еще углях, весело и коротко вспыхивали. Теперь за стол, за неторопкий разговор под водочку. А когда мужики разомлеют, они еще и споют. Сначала уломают Надежду, чтобы она завела, та будет долго отнекиваться, отказываться, но в конце концов согласится и затянет:
Мужики с серьезными, отрешенными лицами подхватят:
И потянется, как веревочка, жалостливая песня о девице, заснувшей утомительным сном от несчастной любви.
В тот год приехали на заготовку леса вербованные. Народ — оторви да брось. Хулиганистый, задиристый, легкий на кулак и на воровство. У Гриши Черного пропала бензопила, которая всегда стояла в сарайке за легкой тесовой дверцей. Вечером, обнаружив пропажу, Гриша пошел разбираться в барак к вербованным. Разобрались… Избили его, измочалили, как тряпку, а после оттащили в дальний переулок и бросили в лужу. Стоял уже октябрь, лужа к утру взялась толстым льдом, и Гриша вмерз, лежа на спине с раскинутыми руками. Мужики, когда узнали, сразу кинулись в барак к вербованным, но тех и след простыл.
После их нашла милиция, был суд, вербованным «нарезали новые лесные деляны» кому по пять, кому по шесть лет, но Грише от этого легче не стало: беспомощный, он едва вставал с кровати по нужде, скрипел зубами от боли и наотрез отказывался ехать в больницу, говорил, что там непременно помрет. Фельдшерица ходила на дом и ставила ему уколы, жена втихомолку плакала, а Гриша время от времени повторял:
— Жилу порвали, суки… Ничего, я на узел ее завяжу!
И завязал — по весне выбрался на крыльцо, опираясь на костыль. Худой, черный, как обгорелая жердь, стоял на верхней ступеньке, придерживаясь за перила, и запрокидывал голову, глядя в небо. Надежда в тот день, сварив облепихового киселя, отправила ребятишек, чтобы они отнесли кастрюльку для больного. Они вошли в ограду, испуганно примолкли, не узнавая дядю Гришу, но он, увидев их, подбодрил:
— Народы, чего припухли?! Страшный снаружи стал? Не бойтесь, скоро обыгаюсь, как раньше буду, как новенький. Тогда котят нажарим и в Индию поедем. Кровь из носа — поедем!
В Индию вместе с ребятишками Гриша Черный не уехал, но зато окончательно оклемался, вошел в прежнюю силу и в прежнюю жизнь, за одним лишь исключением — он перестал колоть скотину. Когда его просили по старой памяти, честно отвечал:
— Не могу, рука вздрагивать стала. Да и скотину теперь жалею, живая она, как мы, живая…
Работал Гриша Черный до самой пенсии на пилораме рамщиком. Схоронив жену, во второй раз жениться не стал и жил один — сам себе хозяин. Годы шли, а он оставался прежним, худым и смуглым на лицо, будто время не имело над ним никакой власти. Только цвет густых волос на голове поменялся — с аспидно-черного на ослепительно-белый.