— Санюшка, — шептал его отец пареньку, сидя на краю его кровати. — Потерпи маленечко, вот вернется скоро Владимир снова на службу, и станет все по-старому. Прости меня, грешного, но не могу я сыну сказать, пока не могу, что ты для меня стал, как родной… Отведем спектакль, а там махнем в Вену, Зальцбург — покажу тебе Европу. Учителя пения тебе наймем, привезем сюда, а через годик в Италию поедем, оперы итальянские слушать станем, да и тебя показать надобно, — продолжал говорить Петр Николаевич негромко.
Санька в ответ что-то очень тихо отвечал ему. И вдруг Владимир явственно увидел, как его отец наклонился к парню и поцеловал его в лоб, а потом накрыл одеялком, подтыкая с боков, как его когда-то в детстве.
От этого простого действия Владимиру сделалось весьма плохо, будто плетьми его отстегали. И даже не столько поцелуй, сколько заботливый жест вывел его из душевного равновесия. Что за день такой? Он тихо прошел к себе. Взял подсвечник со свечами, собираясь зажечь их, но сел на кровать, продолжая держать в руках незажженными. Слезы от обиды — почему Санька, а не он — навернулись на глаза. Ревность когтистой лапой кромсала сердце.
— Ненавижу, — если бы не ночь, то он, наверное, кричал бы от боли, а так только громко прошептал слово, как выплюнул. И с силой швырнул ни в чем неповинный подсвечник об стену, натянул сапоги и, приоткрыв окно, вылез наружу.
Не разбирая дороги, Владимир долго бродил по парку. Его отец, ненавидящий поездки с путешествиями, с их вечной бытовой неустроенностью, собирался вывезти Саньку за границу, чтобы там нанять учителя пения! Здесь ему их недоставало! После того, как его отец вернулся в Россию после компании с Бонапартом, всего лишь единожды покидал Отечество, и то для того, чтобы кресла для своего любимого театра доставить. Он-то и до Москвы, и до Питера не любитель был путешествовать, а это всего два, ну от силы три дня пути в карете. А тут и в Австрию, и в Италию засобирался!
Владимир и не заметил, как снова пришел на берег озера. Он лег на песок, раскинув руки и, устремив лицо в звездное небо, заплакал. Он, взрослый мужчина, плакал, плакал от ревности, от зависти к крепостному мальчишке, которого любил его отец, который и не любил-то никого до этого, кроме него, Владимира.
Так вот с кем перепутал его Санька тогда — с его отцом, решил он. Отца хоть и называли старым барином, но какой он по сути старый. Ему всего пятьдесят годков, и фигуры у них с Владимиром схожи — он все так же строен и подтянут, как и его сын. В талии чуть пошире будет, вот, пожалуй, все. И волосы у них одинаково уложены — это Владимир скопировал манеру батюшки носить прическу, а усов и бород они оба отродясь не имели. Санька его за отца мог принять, к тому же он тогда в воде стоял почти по грудь, вполне мог спутать.
И вдруг Владимир осознал очень явственно, что безумно ревнует не только отца к Саньке, но и Саньку к отцу. Владимир закрыл глаза, а память услужливо подсунула видение — Санька, улыбающийся Санька, идет обнаженным в свете луны. Всхлипнув еще несколько раз, Владимир задремал, окутанный теплотой майской ночи, под мерный шелест волн о берег…
Владимир вернулся в свою спальню только под утро, шатаясь, как пьяный. В голове пустота, а на сердце скребли кошки. Ему не верилось и не хотелось верить, что его отец любил Саньку, совсем не хотелось. Но больше не хотелось, чтобы и Санька любил отца.
Грустно вздохнув, он упал ничком на кровать, прямо как был, не раздеваясь. Что за жизнь такая? Видимо, из-за голоса, как у сирены, отцу его нравился этот пастушонок, эта актриса Санька. Ведь нет в нем ничего такого примечательного, паренек и паренек, и разговоры разговаривает он как самый обычный необразованный крестьянин. Но поет, поет так, что дух захватывает и пробирает до самого нутра, отчего мурашки идут по коже. Этого, пожалуй, не отнять.
Проспав почти до обеда, Владимир наконец очнулся от тяжелого сна. Он уселся на кровати, запустил руки во всклокоченные волосы — он так метался во сне, что от его аккуратной прически не осталось и следа — и, раскачиваясь из стороны в сторону, застонал. Ну, скажите, за что ему такая немилость?
Владимир с трудом поднялся и, пошатываясь, побрел в отцовский кабинет. Налил там почти полный бокал так любимого батюшкой коньяка и, не разбирая вкуса, залпом осушил. В животе потеплело, в голове зашумело, но на сердце легче не стало. Он налил еще полбокала, с презрением посмотрел на янтарный напиток и, скривившись, выпил.