Они не поехали в Европу летом, граф решил отложить поездку почти до осени, до августа, чтобы вернуться в Россию, в Петербург, прямо к Рождеству, когда туда же приедет и Владимир. А пока они жили размеренной деревенской жизнью, ставили небольшие пьески в своем театре для увеселения соседей, которые не отказывались от приглашения из любопытства услышать о графе Извекове, посещали знакомых и приглашали их к себе в гости. Граф же Саньку не неволил играть в пьесках, тот сам, что хотел, то и играл — он не был тщеславен и соглашался на любые роли, даже самые незначительные, которые ему предлагал фон Шварт. После триумфа «Двенадцатой ночи» тот стал в театре главным постановщиком. Стал доверять ему Петр Николаевич, поверил, значит, в его мастерство. Да и в Санькином таланте никто из актеров не сомневался, даже когда он выходил на сцену всего на пять минут, все помнили его в роли Виолы–Себастиана.
А еще Санька пел, много пел, почти не говорил, а только пел. Пел всегда веселое, знал, что батюшка любит его пение. Хотелось ему, чтобы ему было хорошо, чтобы тот как можно меньше думал о ссоре с Владимиром. И хотелось Саньке также верить, что они помирятся. Не должно родным людям ссориться. Нет таких причин, из-за чего отцы с сыновьями могут находиться в ссоре.
Так проходили дни за днями. Писем от Владимира все не было, и граф Петр Николаевич уже перестал их ожидать, решив, что после приезда в столицу и возвращения в оную Владимира, сразу с ним встретится и обо всем поговорит, откладывать уже нельзя будет.
После окончания Успенского поста они погрузились в большую графскую дорожную карету, запряженную четверкой лошадей. Они — это граф Петр Николаевич, Санька, камердинер Кузьмич, фон Шварт. На козлах уселись барский кучер Потап с конюхом Степаном. Карета выехала со двора и погнала в сторону границы с Польшей.
Не стал граф пока давать мадам отставку, все-таки обучение Санькино еще не закончилось, а просто разрешил ей пожить в усадьбе до их возвращения. А кухарке Наталье и нескольким дворовым девушкам дал наказ прибыть в Петербург к началу Рождественского поста и подготовить особняк к их приезду, чтобы тот имел жилой вид. А потом за закрытыми дверями кабинета долго о чем-то беседовал с управляющим, видимо, тоже давал наставленья, ведь так далеко и надолго барин давно не выезжал.
Смоленск путешественников встретил дождями и прохладой. Да еще раскисшими от непогоды дорогами. Приходилось укрываться одеялами в карете, а на постоялых дворах и станциях требовать, чтобы в их комнатах разводили огонь в печах. Казалось, что лето уже повернуло на осень, и ожидать теплых денечков не приходится.
— Не поверю, что и в Вене нас будет ждать такое же погодное безобразие, — проворчал Петр Николаевич, стараясь поддержать путников.
— Будем надеяться на лучшее, — вторил ему учитель фон Шварт.
И только Саньке было все равно, что дождь, что не дождь. Он просто радовался самой дороге, возможности увидеть мир, хотя бы даже из окна дорожной кареты, что он и делал, подставляя лицо прохладным каплям и вызывая недовольство камердинера Кузьмича, которому все время было холодно.
А когда окно закрывали, пойдя старости навстречу, он любовался лицом своего батюшки, стараясь запомнить каждую черточку и сравнивая его с лицом молодого Владимира. Как они все же похожи! Санька поймал себя на мысли, что видит лицо не батюшки, а Владимира. Вон и прически носят одинаковые, только у батюшки седина немного посеребрила виски, а так в самой гриве темных волос не найдешь еще ни одного седого. И вишенки глаз еще по-мальчишески озорные, особенно, когда загорается их хозяин какой-нибудь новой идеей, что пьеску поставить, что, например, в Вене постановку какую посмотреть или оперу послушать. Только лучики морщинок разбегаются от уголков глаз, когда он улыбается. И улыбаются они с Владимиром одинаково, открыто, искренне, а не кривят губы в усмешке, как другие баре.
— Тпру! — раздался снаружи голос кучера, и карета, дернувшись, замерла.
— Барин Петр Николаевич, — в окно заглянул Степан в промокшем дождевике, — Дорогу совсем развезло, дальше ехать нельзя. Там впереди на боку лежит небольшая карета. Надобно бы помочь, вдруг там раненые есть. И постоялый двор искать или станцию требуется, чтобы обсохнуть, так и простудиться недолго.
— Ну, так давайте поможем, и станцию поищем, — согласился тот.
Все вышли из тепла кареты под моросящий дождик, негоже оставлять людей в затруднительном положении.
Стараясь не поскользнуться в жиже, в которую превратилась дорога, с трудом дойдя до опрокинутой кареты, путешественники обнаружили возле нее молодую особу лет двадцати пяти – двадцати семи, всю перепачканную грязью. Дама сидела прямо на земле, привалившись к дверце кареты, из которой видимо и выползла под дождь, и громко рыдала навзрыд, а рядом с ней сидел недотепа-кучер, пытавшийся ее успокоить.