— А Наталья все так же отменно готовит, — не удержался Владимир и с полным ртом похвалил кухаркин расстегай с рыбой.
— Ты хоть прожуй для начала.
— Нет, во дворце так вкусно не кормили, — радовался Владимир, подцепляя ложкой наваристый суп.
После обеда отец с сыном уединились в кабинете графа. Владимир с самого детства любил эту небольшую прямоугольную комнату с четырьмя удобными креслами возле каждой стены, маленьким столиком красного дерева посередине и высокими французскими окнами, занавешенными тяжелыми портьерами, что придавало ей несколько мрачноватый вид. Но здесь по полкам были разложены награды не только его отца, но и дедов, и прадедов, а также украшения его покойной матушки. Не признавал Петр Николаевич сейфов, считая, что должно быть украдено, то будет украдено. Но при этом сейф в спальне, встроенный в стену с замком и мудреным кодом, все же имел и хранил там векселя, долговые расписки, ассигнации и прочие ценные бумаги.
Граф налил себе коньячку французского, к которому пристрастился во время кампании с Бонапартом. Именно там, во славном городе Париже, куда его занесло вместе с войском императора Александра, первый раз и попробовал этот божественный напиток. А до этого все шампанским баловался, как и положено гусарам во время их распутных гулянок. Не думал он, что его старший брат и наследник всего богатства и титула Татищевых сгинет по время войны двенадцатого года. Готовил Петр Николаевич себя только к воинской службе. Ан, нет, после возвращения на Родину пришлось осесть здесь, в имении, с престарелыми родителями, остепениться, жениться. Вон и сына какого родил и воспитал! А пристрастие к коньячку осталось. И теперь, как только появлялась оказия, ему доставляли коньяк непременно из Франции.
Владимир, не любитель крепких напитков, потягивал из пузатого бокала крымское «Мускат розовый», дорогущее. Но Петр Николаевич специально выписывал его из столицы для любимого сына.
Владимир, сидя в кресле и покачивая ногой, обстоятельно рассказывал о своей службе при наследнике-цесаревиче, о его привычках, пристрастиях. И почти ничего, совсем ничего не говорил о себе. Впрочем, Петр Николаевич знал и из писем, и из докладов доверенных людей, что сын чести отца не посрамил и вел себя достойно в течение прошедшего года. В особняке Татищевых в Петербурге почти не бывал, жил во дворце, где у него была небольшая комната, рядом с покоями наследника, им обоим так было удобно: цесаревичу — Владимир всегда под рукой, а у второго всегда было место и время, чтобы отдохнуть.
— Ну вот, пожалуй, и все, — Владимир пожал плечами. — Больше и рассказывать, собственно, нечего. Кроме того, мне всегда готов помочь советами наставник наследника Жуковский, поэтому больших ошибок, надеюсь не совершить и в дальнейшем. Расскажете, батюшка, лучше вы, как этот год прожили?
— Скучал очень. Несколько раз порывался все бросить и в Петербург к тебе приехать.
— Что же вас удерживало от столь решительного шага? Я же знаю, что вы не большой любитель путешествовать, — Владимир вопросительно выгнул бровь.
— Скорее не что, а кто, — Петр Николаевич улыбнулся каким-то своим воспоминаниям и добавил еще янтарной жидкости в свою рюмку.
— И кто же этот кто? — поинтересовался младший Татищев. Уж больно ему хотелось услышать рассказ из первых уст, а не сплетни дворовых.
— Соловей мой, — граф прихлебнул коньячку и продолжил: — Только благодаря его пению и смог продержаться без тебя.
Он не лгал, Петр Николаевич был очень привязан к своему сыну. После смерти жены он так и не женился во второй раз, хотя и девушки ему нравились, и он девушкам нравился. Не смог он привести в дом новую супругу — мачеху своему любимому сыну! Вот и пришлось ему стать для него и отцом, и матерью одновременно. Но он никогда не жалел об этом, видя, каким примерным сыном вырос Владимир.
— Откуда взялся у вас этот «соловей»? Не припомню я такого мальчишки у вас ни в Разгуляевке, ни в Раздольном. Или из какой-то отдаленной деревеньки привезли?
— Нет, — граф сделал еще небольшой глоток и продолжил, помолчав: — У помещицы Замащиковой купил почти полгода назад. Четыре месяца уговаривал продать мне пастушонка, подарки дорогие дарил ей, на представления театра приглашал. Кое-как уговорил. И не ошибся — талантлив оказался постреленок, хоть петь, хоть на сцене представлять. Здоровьем только хиловат, не то, что наши мужички, пришлось комнату ему выделить на господской половине дома. В людской не смог он прижиться вместе со всеми, сразу хворать начал. Те здоровые, им всем жарко, окна-двери пораскрывают настежь, а он простудился раз, да два. Ну, я его и забрал. Так и голос мог потерять. А без голоса зачем он мне нужен?