Нынешний дом, в котором проживали графы Татищевы, был отстроен дедом Петра Николаевича. Это было двухэтажное белокаменное строение, расположенное в глубине обширного парка. Отцом и самим Петром Николаевичем были пристроены к нему два одноэтажных крыла. И теперь строение имело сходство с буквой «п». К высокому крыльцу с античными колоннами вела широкая подъездная аллея, засаженная липами, которые со временем разрослись и сомкнулись кронами высоко вверху. Такая же липовая аллея вела к театру, расположенному в глубине парка, и которого не было видно из-за деревьев. Все аллеи в парке, и большие, и маленькие, были посыпаны мелким речным песком, а трава вдоль них подстрижена заботливой рукой садовника. В парке также все кустарники были подстрижены, как в Версале. Культуру стрижки растений Петр Николаевич привез вместе с коньяком из Франции.
Все дворовые постройки усадьбы — и конюшни, и амбары, и сараи, находились на самом въезде в парк и были спрятаны за деревьями и кустами, поэтому из дома их не было видно. И создавалась иллюзия свободы и... одиночества.
Два крыла к дому были достроены исключительно для удобства проживающих, в которые были переведены все слуги, обслуживающие хозяев, и театральные актеры и актерки. Эти помещения имели отдельные входы и выходы, поэтому господа и слуги, как правило, не ходили по одним и тем же коридорам дома. Они могли только два раза в день пересечься, дружной толпой двигаясь по липовой аллее в сторону театра на репетицию, когда готовилась постановка.
Театр был гордостью Петра Николаевича — что само здание, что труппа. Помещение он отстроил с любовью, просмотрев множество книг, ознакомившись с некоторыми частными строениями, и придумав свое, неповторимое, в стиле древнегреческих храмов. Девушки-рукодельницы расшили золотом изумительной красоты темно-синий занавес на сцену и шелковые такого же цвета шторы на высокие окна сюжетами из греческой мифологии, что придавало зрительному залу исключительно нарядный вид. Кресла, обтянутые малиновым бархатом, Петр Николаевич заказывал в самой Баварии у известных мастеров и с особыми предосторожностями перевозил в свой театр.
Но вся эта красота была видна только во время спектакля, в будни же занавес, чтобы не пылился, был заботливо упакован в огромном сундуке, стоящем за сценой, на кресла накинуты льняные чехлы. И только шторы на окнах продолжали украшать зал. Петр Николаевич, не скупясь, изготовил несколько их комплектов, все же они стоили несколько дешевле и кресел, и занавеса, и, продолжая висеть на окнах, создавали театральный полумрак и не позволяли выгорать от солнечных лучей окрашенным стенам.
— И где этот Ромео? — проворчал Степан, не увидев актера, как и положено, перед балконом Джульетты. — Скоро барин придет актерку на главную роль выбирать. А никто еще не готов.
— Спит твой Ромео на декорациях, — отозвалась Аннушка, одна из претенденток на роль Джульетты, и недовольно топнула ногой.
Степан направился вглубь сцены. Так и есть — вольнонаемный актер Митька возлежал на декорациях пьяный встельку. И когда успел набраться? Илм не просох с вечера? Конюх с силой встряхнул его, но только это было бесполезно, тот приоткрыл мутные глаза, но изображать перед господами не был ничего способен.
— Не по таланту пьешь, — пробасил Степан, бросая недееспособное тело снова на декорации.
— Ага, — пьяно согласился актер, смыкая глаза вновь.
— И кто теперь Ромео будет изображать? — заверещала истошным голосом Анисья — вторая претендентка на роль Джульетты.
— Да хоть Степан, — предложил вдруг Санька. — Он все роли на зубок знает. Всегда всем подсказывает. А я его возлюбленную изображать буду, чтобы проверить, сможет ли он предстать перед господами.
Степан, дурачась, встал под импровизированный балкончик, установленный на сцене, а Санька выхватив платок у Аннушки и, накинув его на голову, поднялся на него.
Степан-Ромео пробасил с выражением, протягивая руки к своей возлюбленной:
«Она сказала что-то.
О, говори, мой светозарный ангел!..»
Санька-Джульетта тоненьким голоском тотчас ответил с выражением, которого от него не ожидал никто:
«Ромео!
Ромео, о зачем же ты Ромео!»
Его голос страдал и плакал:
«Покинь отца и отрекись навеки
От имени родного, а не хочешь —
Так поклянись, что любишь ты меня, —
И больше я не буду Капулетти».