Вмешайся граф Аракчеев в эти дела, и не было бы, наверно, ни гвардейского возмущения на Сенатской, ни скоропостижных смертей, накрывавших одна другую саваном голосящего забытья, но потрясенный зверским убийством любезной его сердцу гражданской жены Настасьи Федоровны Минкиной, кое совершилось вскоре после прибытия царя в Таганрог, граф немедленно все бросил в Петербурге и помчался в Грузию оплакивать невосполнимую свою утрату. Совершенно повихнулся всесильный «временщик» на этой трагедии, признаваясь, что отныне он «никакого соображения не может сделать».
Когда же настал и его черед котомки шить, Пушкин отозвался на это так: «Аракчеев умер. Об этом во всей России жалею я один - не удалось мне с ним свидеться и наговориться».
Но эта смерть еще впереди, а 13 марта 1826 года в Петропавловском соборе под прощальные пушечные залпы и при необъяснимом отсутствии венценосной супруги тело Александра Благословенного было предано вечному упокоению. Медный ковчег с гробом императора, замкнутый четырьмя замками, поместили в фамильную усыпальницу и заложили мраморной плитой.
Через три дня незаметно для всех умер царский кучер Илья Байков - едва ли не главный свидетель всего происходившего в Таганроге и Крыму. Тихо удалены были от двора нечаянно разбогатевшие лейб-лекари... Между тем овдовевшая императрица Елизавета Алексеевна, странно оборвавшая за восемь дней до кончины Александра записи в своем дневнике, где она скрупулезно фиксировала весь видимый ей ход болезни мужа, прислала письмо вдове Павла - Марии Федоровне: «Дорогая матушка, пока он останется здесь - и я останусь, а когда он отправится, отправлюсь и я, если это найдут возможным. Я еще не знаю, что будет со мною дальше...»
Наивная, она уже предчувствовала свою обреченность и туманно давала понять, что нуждается в защите хотя бы свекрови: «Дорогая матушка, сохраните ваше доброе отношение ко мне...» Выходит, что некого больше ей было просить о помощи. Выходит, что так. Уже наутро после кончины Александра Елизавете Алексеевне предложено было переселиться в дом к Шихматовым. Не так грубо все было, как четверть века назад, когда в окровавленных сумерках Михайловского замка генерал Беннигсен кричал Марии Федоровне, словно горничной: «Извольте делать, сударыня, что вам велят!» Времена иные настали, и не было тут Беннигсена, одного из самых непримиримых участников заговора против Павла, а был милейший князь Петр Михайлович Волконский, близкий друг покойного императора, назначенный в день коронации Николая министром двора, а чуть позже жалованный титулом светлейшего князя. За какие грехи, спрашивается?
«Неужели вы думаете, - горько сказала тогда Елизавета Алексеевна, - что меня привязывала одна корона к моему мужу? Покуда есть возможность, я вас прошу, не разлучайте нас...» Князь Болконский, человек приятного обхождения, промолчал. Возможности не разлучать не имелось.
4 мая все того же 1826 года в уездном городе Белеве Тульской губернии одиноко скончалась ее императорское величество Елизавета Алексеевна, урожденная принцесса Баденская, сорока семи неполных лет, любившая и не любившая неверного Александра. Конечно же, не одна корона их связывала, особенно в последние годы, сблизившие их. А про то бестрепетное и юное время, когда она сама не умела, да и не стремилась хранить супружескую верность, они просто не вспоминали. Жили настоящим, заново открывали для себя друг друга, и корона тут ни при чем.
Немыслимо долго добиралась она из Таганрога на похороны Александра, который отныне принадлежал только ей. Так считала она и теперь уж только бога молила о помощи, но никуда далее Белева не доехала. Мария Федоровна надеялась сердечно встретить разбитую горем невестку, сговорились письмом увидеться в Калуге, чтобы вместе ехать в Москву, а там уже и Петербург в сутках езды. Отпустили Марию Федоровну. Как не отпустить -дело вдовье, утешное. Но как будто и знали уже, что не успеет. Вот она и не успела, старая императрица, ровно на одну ночь опередила ее смерть Елизаветы Алексеевны. Самой страшно жить стало. Отчего-то не упоминаема никем фамилия белевской помещицы, в доме которой назначено было остановиться на ночлег Елизавете. Похоже, канула та помещица безымянной.
В десять вечера 3 мая царская карета остановилась у подъезда ее дома. Императрица быстро вошла, прикрывая глаза от чересчур ярких, как она выразилась, огней, пожелала загасить все свечи, кроме двух, и тотчас попросила оставить ее одну. Хозяйка прилегла у себя на кушетке, не раздеваясь, тревога неясная томила сердце, только к полуночи и задремала, но тут же и разбудил придворный чиновник, ранее ею не виденный: «Государыня скончались...» Часы в доме пробили двенадцать.