— За меня, человече, не беспокойтесь. Для меня важен результат. Не брошу, пока не закончу. Ничто не заставит меня сойти с достойного и честного трудового пути.
— А я-то собирался предложить отобедать.
— Продано.
Она бросила кисть в банку с растворителем и вытерла руки тряпкой.
Приняв ванну и переодевшись, она присоединилась к нему у стоечки выпить мартини перед обедом.
— Ванна у вас потрясающая.
— Весьма польщен.
Они проехали через весь остров и пообедали в «Местечке получше», где подавали дары моря и шампанское. В заведении было почти пусто, тенисто и прохладно. Они беседовали о детстве, о том, где джаз лучше — в Чикаго или в Сан-Франциско, об альтернативном кино, о том, что на десерт они оба очень любят мороженые дыньки-кан-талупки.
Они лежали бок о бок на теплом песке под небом, которое уже не было безоблачно-синим, а слегка подернулось высокой дымкой, за которой с севера неумолимо надвигалась стена тяжелых серых облаков. Вернувшись, они переоделись было в рабочую одежду, но к работе так и не приступили.
— Мне уже хватило и солнца, и песка в избытке, сэр, — сказала наконец Джемайма и, оттолкнувшись от песка, села. — А попасть под грозу я не очень жажду. Я, пожалуй, встану и поброжу по дому, ладно?
Он сонно согласился.
— Ничего, если я позвоню? Надо же известить авиакомпанию, где я нахожусь.
Он не открыл глаза, боясь нарушить блаженную полудрему.
— Больше трех минут не говорить, — сказал он, еле раскрывая рот.
Она поцеловала его в сонные губы.
— Ладно, — сказал он. — Не больше четырех.
Домой он вернулся под вечер, когда тучи заволокли все небо, от горизонта до горизонта. Джемайму он застал в библиотеке, в глубоком кресле, за папкой с эстампами. Хокусай. Некоторое время он смотрел ей через плечо, потом продефилировал к бару.
— Холодает. Хересу не угодно ли? — Голос его эхом разносился по всему нефу.
— Угодно. Хотя мне и не нравится ваш бар.
— Да?
Она прошлась с ним до перил алтаря.
— Он какой-то очень уж выпендронистый, если хотите.
— То есть инфантильный?
— Да. Вот именно. — Она приняла из его рук потир с вином и уселась на перила, прихлебывая.
Он смотрел на нее с довольством собственника.
— Да, кстати. — Она резко отставила потир. — Вам известно, что в ваших владениях разгуливает сумасшедший?
— Да ну?
— Да. Я его встретила, когда шла сюда. Он рычал, как пес, и рыл яму, до ужаса похожую на могилу.
Джонатан нахмурился.
— Не представляю себе, кто бы это мог быть.
— Он еще бормотал себе под нос.
— Да?
— Нечто очень вульгарное. Джонатан покачал головой.
— Надо бы этим заняться.
Пока он жарил бифштексы, она приготовила салат. Вернувшись домой, он первым делом положил фрукты в холодильник, и теперь, соприкоснувшись с влажным воздухом сада, пурпурные виноградины подернулись дымкой инея. Ужин был сервирован в саду, за столом из кованого железа, невзирая на вероятность дождя. Джонатан откупорил бутылку вина под названием «пишон-лон-гвиль-барон», и они сели за трапезу. Наступающая ночь плавно перевела источник света с вершин деревьев на мерцающие фонарики-«молнии», расставленные на столе. Постепенно огоньки ламп перестали дрожать, воздух сделался плотным и неподвижным, лишь время от времени на севере вспыхивали всполохи зарниц, обозначавшие край грозы. Небо, по которому стремительно неслись тучи, темнело, а небольшие порывы ветра — вестового грозы — заставляли огоньки в лампах дрожать и ерошили серебристо-черную листву вокруг. Потом Джонатан еще долго помнил подобный метеору след от тлеющей сигареты Джемаймы, когда та поднесла ее ко рту.
После длительного молчания он заговорил:
— Пойдемте со мной. Я хочу вам кое-что показать. Она последовала за ним в дом.
— Знаете, во всем этом есть что-то от фантасмагории, — сказала она, когда он извлек ключ из самой глубины ящика кухонного стола и повел ее вниз по полувинтовым каменным ступеням. — В катакомбы? Может быть, в яму с негашеной известью в подвале? Что я о вас на самом деле знаю? Возможно, мне следовало бы запастись кусочком хлеба и бросать крошки, чтобы потом выйти назад.
Джонатан включил свет и пропустил ее вперед. Она прошла мимо него, притягиваемая источаемой стенами волшебной силой картин.
— Ого! Господи! О, Джонатан!
Он сидел в рабочем кресле и глядел на нее. Она двигалась от полотна к полотну в неровном, пульсирующем ритме: очередная картина притягивала ее, а предыдущая не отпускала от себя. От удовольствия и восторга она даже жужжала — такие звуки издает проголодавшийся ребенок, когда уминает завтрак в одиночку.