Чтобы не отвлекать меня, Паша занялся своим делом: достал из кармана сросток сучков и стал обрабатывать его ножом.
Между тем солнце опустилось, и долгожданная погожая заря разлилась над темной канвой ельника. При полном безветрии вода в омуте стала совсем тихой и гладкой и будто бы углубилась до безмерности упавшего в нее неба. Мне никак не удавалось положить на холст нежность заката, вобравшего в себя все цвета радуги и смягчившего их в совершенно неуловимых для глаза сочетаниях. Еще трудней это было сделать с отражением в воде. Я спешил, потому что заря, вначале разгораясь, а потом затухая, меняла оттенки. Я злился, и Паша, заметив это, с беспокойством посматривал на меня. Этюд я все же закончил, когда уже легкий сумрак завораживал землю, хотя небо стояло высокое и светлое, — на вёдро.
У Паши к этому времени из сучков получилась танцующая пара. Это была фантазия природы, Паша только вырезал некоторые подобия голов и лиц. Но потребовался его глаз, чтобы ожил этот сросток сучков, мимо которого проходили, быть может, сотни «слепых» людей.
— Ты мне подари несколько таких фигур, у тебя ведь их много, — попросил я.
— Пойдем. Возьмешь, какие понравятся.
Осторожно передвигая неустойчивые ступни, Паша спустился за мной к лавам.
Мы перешли через реку и неторопливо стали подниматься к Старову. Тропинка вела молодой рожью. Стоило коснуться ладонью колосьев, как облачком стряхивалась пыльца.
Вот и Старовская улица, которую можно назвать выставкой вяхиревских работ. Наличники, сделанные Пашей, сразу отличишь: в них видна выдумка. Он сам и раскрашивает их, хозяину остается только приколотить к окнам. Я считаю Старово самой красивой деревней, потому что нигде не видел наличников, подобных Пашиным, дома в их наряде, точно сказочные терема.
Мать Паши встретила нас у крыльца:
— Господь милостивый! Уж время на ночь, а ты запропастился. На дежурство пора.
— Начина-ается, — отмахнулся Паша.
Мы вошли в избу. Вяхирь собрал на стол с подоконников и комода свои диковинки:
— Вот выбирай. Сейчас еще принесу из пятистенка.
Видимо забыв меня, Пашина мать спросила:
— Не могу признать, чей ты будешь?
— Из Нагорья.
— А-а, — неопределенно протянула она. — Вот тоже расстройку своим задаешь: уж темка будет, как домой явишься.
Паша принес еще несколько фигурок, вырезанных из кореньев, составленных из мелких прутиков, соломин, еловых и сосновых шишек. Тут были похожее на дракона трехглавое чудище, метатель диска, обезьянка, взбирающаяся на дерево, старичок, сидящий на пне, о котором в сказках сказано: сам с перст, борода — на семь верст. Я отобрал себе несколько диковин.
— Понравились? — с некоторой радостью за неудавшегося по нелепой прихоти природы сына заметила Пашина мать. — Чудные есть безделушки.
Паша молча проводил меня до поворота к пионерскому лагерю и, только когда подал руку, сказал, будто попросил:
— Приходи еще на Солоницу, — и побрел, шаркая по пыльной дороге ботинками, на ночное дежурство.
Я смотрел ему вслед, пока не скрылась в темноте его большая голова.
Я думал о тихой, незаметной, непонятной для других Пашиной жизни и сознавал, что она богаче моей в том смысле, что он живет одной жизнью с природой, глубже меня понимает ее, глаз его видит скрытое от меня. Жаль, что Паша Вяхирь не смог окончить даже семилетку (школа была в пяти километрах от Старова).
Дорога легла через клевера, отчетливо белея в нетемной июльской ночи; обочь, в низинке, скрипуче надсаживался коростель; разрывая сумрак, коротко вспыхивали далекие зарницы. Сухой, перегретый воздух хранил дневное тепло, запахи сена и поспевающих хлебов. Не нарушая глубокую тишину уснувших полей, у околицы нашего села признавалась кому-то в любви гармонь.
Я завидовал Паше Вяхирю: круглый год живет он среди этой почти первозданной природы, а я бываю здесь лишь гостем во время коротких летних отпусков. Я представил, как Паша, сделав обход по лагерю, сидит сейчас по-над рекой, чутко слушает тишину и тоже смотрит на безмолвную ярость приближающихся зарниц, и какие-то отличные от моих ощущения рождают в его замкнутой душе эти безобидные сполохи.
Дома, расставив диковинки на столе, я уже не спеша рассматривал их. Медленно пил прямо из кринки принесенное с ледника молоко и смотрел на эти «чудные безделушки», возникшие передо мной как бы по волшебству. Я не включал свет, чтобы не беспокоить мать.
В комнате был полумрак, слегка рассеянный уличным фонарем. От него ложился на край стола лунно-синий квадрат света. В этом призрачном освещении, в дремотной тишине спящей избы фигурки казались ожившими и в то же время неосязаемо-бесплотными, подобно духам. Я следил за ними с темного края стола, боясь спугнуть их неосторожным движением.