— Везде, Витька, хорошо, где нас нет.
— Глянь! — Парень встал и, прищурясь, повернулся к полю: по нему бежала девушка в синем платье. — Кажется, Любка? Она.
— Не буду мешать, прощайся давай. Ишь, порхает! — Дядя Коля мотнул головой в сторону поля. — К поезду ужо подойду.
— Чего прощаться-то? Я и своим не велел ходить на станцию, дома попрощались, и хватит канитель разводить.
Дядя Коля направился снова к вокзалу; Витька вышел за палисад навстречу девушке. Там, по полю, она бежала босиком, а перед станцией надела босоножки и шла теперь, сдерживая шаг, через рельсы. Улыбалась, и солнце сверкало в ее улыбке. Крепенькая такая, аккуратная, остановилась перед Витькой и шутливо — чмок его в нос. Откинув прядку белых волос, на меня посмотрела чистыми немигающими глазами, наивно и доверительно посмотрела: вот, мол, я, вся как есть, никакой хитринки во мне. Витька тоже глянул в мою сторону и повел девушку в конец перрона…
Послышалось басовитое гуканье паровоза, через несколько минут на станцию обрушился грохот разгоряченного быстрым бегом состава. Витька торопливо и неловко поцеловал Любку. Потом толкнул в тамбур чемодан, сам уже поднялся на подножку, как вдруг появился дядя Коля. Стащив парня на землю, он потряс перед его носом скрюченным пальцем и полез целоваться. Кепка свалилась у него с головы, Витька поднял и, смеясь, приплюснул ее на затылок дяде Коле.
Медленно тронулось с поездом улыбающееся Витькино лицо; девушка напряженно подалась вперед, как бы спохватившись, пошла вровень с вагоном и остановилась, приподнявшись на носках, и долго махала рукой. Дядя Коля приблизился к ней, что-то сказал, видимо, некстати. Она рассерженно передернула бровями и, понурившись, зашагала к полю.
Я чувствовал себя на месте Витьки. В свое время и меня взбудоражили и позвали в дорогу паровозные гудки.
Когда я схожу с поезда на нашей станции, мне прежде всего вспоминается, как мы с Тонькой продавали на перроне землянику. Тонька со своей матерью были эвакуированные и долго жили у нас, пока не купили свой дом. Они приехали зимой; завязанная поверх пальто толстым клетчатым полушалком Тонька серьезно и настороженно смотрела на меня, прислонившись к переборке, а когда ее раскутали, оказалась обыкновенной худенькой, большеглазой девчонкой с черной челкой прямых волос. Впрочем, не совсем обыкновенной; она была городская, и одно это заставляло меня уважительно относиться к ней. Она, как взрослая, воспитывала меня, зато ничегошеньки не знала деревенскую жизнь, и тут уж я чувствовал себя наставником. Я показывал ей, как «гонят» березовый сок и «сочают» сосновый, в каких местах нужно искать щавель, называл травы, цветы, деревья. Подберезовик она не могла отличить от белого, волнушку — от рыжика. Случится, вспорхнет в лесу перед ней тетерка — обомлеет от страха. Тонька считалась одной из лучших учениц в школе, но книгу природы только начинала читать по слогам, и мне доставляло удовольствие открывать перед ней эту бесконечную книгу.
Помню ее невыразимый восторг, когда она приняла обыкновенного прудового карася за золотую рыбку. Я сидел на крыльце, приготовившись ловить карасей, потому что дед мой, глядя на тучу, черным крылом поднявшуюся от станции, приговаривал:
— Ну, будет полоскотня. Неужели обмочит сено? Эк, прет!
И точно, туча разразилась ливнем, исхлестанный им большой Мирской пруд побелел. Я знал, что он быстро переполнится и вода начнет перетекать по канаве в низину к Федорову гумну. Тут-то и прискакала Тонька с карасем в ладошках и восторгом в глазищах.
— Золотую рыбку поймала! Смотри. Я бегу через Федорово гумно, а она в луже трепыхается. Банку неси скорей!
Я разочаровал Тоньку, погасил ее изумление:
— Какая это золотая рыбка! Чудачка! Это — карась. Пошли, сейчас наловим таких целое ведерко.
Дождь затихал. Закатав штаны, я шарил в травянистой канаве руками, отыскивая карасей, а Тонька носила ведерко.
— Ой, какая малюсенькая! Тебя обидят большие, моя рыбонька, — беспокоилась Тонька.
— Не обидят, — уверил я. — Маленьких мы бросим в пруд, а больших — на поджарку.
— Жарить?! Не дам. Им будет больно.
Пока я искал очередного карася, она побежала к пруду и выплеснула из ведерка улов. Я припустил вдогонку и, если бы не дед, вышедший на крыльцо, расправился бы с Тонькой. Она крутится около деда, знает, что не посмею тронуть в его присутствии. Зажав в костлявых пальцах козью ножку, дед с наслаждением затягивается табачным дымом. Когда он курит, у него прекращается сухой изнуряющий кашель. Темное, морщинистое лицо деда напоминает высохшую грушу, он высок и тощ, неподпоясанная сатиновая рубаха вольготно болтается на нем.