Чин и положение солидного чиновника обязывали Анатолия Федоровича иногда показываться в церкви, хотя бы для виду. Но, разрезав с утра только что доставленный почтой номер журнала, самого содержательного и интересного из всех, какие выходили в столице, Анатолий Федорович уже не смог оторваться от чтения. А когда кончил читать, уже было поздно ехать в собор.
Вернемся, однако, к событиям в доме министерства юстиции.
«Еще не утихли беготня и беспорядок в моих комнатах и на прилегающих лестницах, еще у меня в кухне старались привести в чувство захлебнувшегося дымом пожарного, как Пален прислал за мною, прося прибыть немедленно. Я застал у него в кабинете: Трепова, прокурора палаты Фукса, товарища прокурора Поскочина и товарища министра Фриша. Последний оживленно рассказывал, что, проходя час назад по Невскому, он был свидетелем демонстрации у Казанского собора, произведенной группой молодежи „нигилистического пошиба“, которая была прекращена вмешательством полиции, принявшейся бить демонстрирующих. Ввиду несомненной важности такого факта в столице, среди бела дня, он поспешил в министерство и застал там пожар и Трепова, подтвердившего, что кучка молодых людей бесчинствовала и носила на руках какого-то мальчика, который помахивал знаменем с надписью: „Земля и воля“. При этом Трепов рассказал, что все они арестованы, – один сопротивлявшийся был связан, – и некоторые, вероятно, были вооружены, так как на земле был найден револьвер».
Высокопоставленные чиновники, собравшиеся в кабинете министра юстиции графа Палена, хмуры и взволнованны. Сидят за круглым столом. Присутствующих немного, стол не мал, а тесновато: почти все – дородны, упитанны, с животами. Дороден и сам министр – граф Пален, но как лицо, самое сановное среди других, он может свободно двигать локтями, ему отведено побольше места. Подан чай, но никто не прикасается к своим стаканам.
Пожар этот… Не поджог ли кто?
И очень волнует всех событие у Казанского собора. Демонстрация! Шутка ли! Там, по донесениям, и рабочие были, и студенты, и разные другие смутьяны – около двухсот человек, а то и больше. Там и красным знаменем размахивали, и антиправительственные речи произносили. После происшедшего в 1825 году выступления декабристов на Сенатской площади ничего похожего еще не было.
Пален вне себя. Густо дымит сигарой, то вскакивает, то садится, пепел с сигары смахивает от волнения прямо на ковер. Все обращают внимание на неосторожность графа, боятся, как бы ненароком от этого пепла ковер не загорелся и опять не вышел бы пожар, но никто не решается сказать об этом графу. Внутренне улыбаясь, Кони взял на себя смелость пододвинуть графу большую медную пепельницу с фигурой богини Фемиды.
– Благодарю, Анатолий Федорович, – кивнул граф вице-директору. – Но что же делать, господа? Я расстроен! Эти мошенники в очках и сапогах мне надоели! Начали с хождения в народ, а кончат чем же? Пойдут на Зимний дворец?
Граф сбрасывает пепел с сигары теперь уже в пепельницу и продолжает говорить о «мошенниках», имея в виду участников демонстрации у собора и вообще всех, кто восстает против государя и существующего порядка. Впрочем, относится это, главным образом, к смутьянам мужского пола. Для лиц женского пола у графа другая презрительная кличка: «эти девки». Иначе как «мошенниками» и «девками» он революционную молодежь не называет.
Кони все это уже знает, не раз слышал, и смешно ему: как ни обзывай эту молодежь, а не откажешь ей в самом истинном благородстве и удивительном самопожертвовании. Знали же участники сегодняшней демонстрации, на что шли, а не побоялись. Россия давно бурлит, волнуется, негодует, а порядки остаются старыми, и по-прежнему в стране нет свободы и в помине.
Пожалуй, выберись сегодня Анатолий Федорович в собор, он невольно мог стать свидетелем очередной жестокой расправы с людьми, виновными лишь в своем стремлении постоять за народ и добиваться обновления русской жизни.
Кони в душе сочувствовал этим смелым молодым людям, он и сам происходил из разночинцев; его отец и мать были актеры и еще сейчас выступали в театре.
Это не значит, однако, что Анатолий Федорович по убеждениям своим был человеком крайних взглядов. Революцию он считал делом, неподходящим для России, во всяком случае вовсе не обязательной. Он верил в то, что при помощи правильных законов можно улучшить постепенно государственный строй империи. Важно только, полагал Кони, чтобы эти законы неукоснительно и в то же время человечно применялись. Но часто демократ брал верх над чиновником в душе Кони. К людям свободной мысли, готовым постоять за народ, он не мог не испытывать глубокой симпатии.