Анатолий Федорович дальше рассказывает в своих воспоминаниях о том совещании у графа-министра:
«Пален после обычных „охов“ и „ахов“, то заявляя, что надо зачем-то ехать тотчас же к государю, то снова интересуясь подробностями, спросил, наконец, Фриша и меня, как мы думаем, что следует предпринять? Вопрос был серьезный. Министр был в нерешительности и подавлен непривычностью происшедшего события, а Трепов, который, конечно, в тот же день, и во всяком случае не позже утра следующего дня, стал бы докладывать государю, и притом в том смысле, как бы на него повлияло совещание у министра юстиции, ждал и внимательно слушал».
Товарищ министра сенатор Фриш, человек угрюмый и желчный, с бычьей морщинистой шеей, вываливающейся из воротника его мундира, в ответ на слова графа делает такой жест, что все вздрагивают. Сначала Фриш приставил ладонь к своему горлу, потом, как бы затянув веревку на шее, дернул рукой вверх. Это не могло иметь иного смысла, кроме как совет именно таким образом расправиться с теми, кто был схвачен на Казанской площади.
Тут Кони не смог промолчать.
«Как? – невольно вырвалось у меня. – Повесить? Да вы шутите?!» Не отвечая мне, он наклонил голову по направлению к Палену и сказал спокойно и решительно: «Это единственное средство!»
Вставил свое слово и Трепов. Зная, как граф любит слово «мошенник», градоначальник выразился коротко:
– Сечь этих мошенников надо. Сечь!
При всей простоте старый Федя знал, что делает, предлагая свое решение и выставляясь человеком, который гораздо мягче Фриша.
В высших сферах столицы в последнее время часто раздавались голоса, что против смутьянов нужны такие меры, которые ставили бы их в позорное положение.
Услышав слово «сечь», Кони потемнел, заерзал в кресле. Вспомнилось: не так давно его затащил к себе в гости поздно ночью некий Оболенский – человек вздорный, хотя и князь. Очень хотелось этому князю о чем-то посоветоваться с Анатолием Федоровичем.
«Я вошел, – рассказывает Кони в своих записях. – Заспанные и несколько удивленные лакеи подали вино, и он стал читать записку, которая начиналась пышным вступлением о мудрости Екатерины Великой и знании ею людей. Затем, после нескольких красиво округленных, но бессодержательных фраз, делался внезапный переход к политическому движению в России и рекомендовалось подвергать вместо уголовного взыскания политических преступников телесному наказанию без различия пола… Эта мера должна была, по мнению автора, отрезвить молодежь и показать ей, что на нее смотрят как на сборище школьников, но не серьезных деятелей, а стыд, сопряженный с сечением, должен был удерживать многих от участия в пропаганде. „Что вы скажете?“ – спросил он меня, обращая ко мне красивое и довольное лицо типа хищной птицы с крючковатым носом… „Кому назначается эта записка?“ – спросил я, приходя в себя от совершенной неожиданности всего, что пришлось выслушать. „Государю! Пусть он услышит голос своего верного слуги. Но я хочу знать ваше мнение, я вас так уважаю“, – и т.д. „Вы или шутите, – отвечал я, – или совершенно не понимаете нашей молодежи, попавшей на революционную дорогу, если думаете испугать и остановить ее розгами…“»
Но «идея» князя Оболенского уже проникла во многие кабинеты и салоны столицы. Склонялся к ней и граф Пален. Носился с этой «идеей» и председатель петербургского окружного суда Лопухин (эту фамилию следует запомнить), который подал соответственную записку графу.
«Даже прекрасные уста наших великосветских дам не брезгали этим предметом, – вспоминает Кони. – „Да, скажите, – говорила мне изящная и по-своему добрая графиня К., – скажите, почему же нельзя сечь девушек, если они занимаются пропагандой? Я этого не понимаю!“ – „Если вы – милая, образованная женщина и мать семейства, мать подрастающих дочерей, не понимаете, почему нельзя сечь взрослых девушек, и спрашиваете это у меня, у мужчины, то я не могу вам этого объяснить… Представьте себе лишь, что вашу бы дочь, лет восемнадцати, высекли…“ – „О! – отвечала мне моя собеседница с выражением презрительной гордыни. – Мои дочери в пропаганду не пойдут!“»
Влияние всех этих толков и настроений и сказалось в словах Трепова на совещании у Палена. Старой «полицейской ярыге» хотелось угодить графу и высшим сановникам, разделяющим мнение князя Оболенского и Лопухина.
Пора, однако, кончить рассказ об этом совещании. Ничего оно твердо не решило, но показало, что даже в сановных кругах идет борьба разных мнений, в которых граф Пален совершенно терялся. Он ждал совета от Кони, но тот не поддержал ни Фриша, ни Трепова. Анатолий Федорович Кони оказался тут белой вороной, и его слова о благоразумии прозвучали «гласом вопиющего в пустыне», как он сам себе сказал, когда совещание закончилось. В тот день Кони решил твердо добиваться отставки с поста «графского советника». Надежды, которые он возлагал, соглашаясь на эту роль, не оправдывались.