Газеты сообщили о трагедии скупо: «по слухам», «будто бы».
Для виду по указанию прокурора кого-то послали в «предварилку» обследовать, что было да как. И казалось, на том дело и заглохнет.
А Трепов, когда ему говорили, что многие все же возмущаются происшедшим, только плечами пожимал.
– Кто возмущается? Мошенники эти, как их наш Пален зовет? Девки эти?
– Да нет, не только они, – докладывали градоначальнику. – В самых порядочных кругах общества тоже ахают.
– Не ахают, не ахают! – решительно опровергал Трепов. – Уж я знаю, что в этих кругах говорят. Меня сам граф Пален одобрил!
Это была правда. Для успокоения совести Трепов пытался убедить в своей правоте и строптивого «советника» графа, Анатолия Федоровича Кони, слывшего одним из самых больших правоведов в столице. С ним дружили писатели, артисты, адвокаты, профессора. «Дай, – наверное, сказал себе градоначальник, – послушаю, что эти господа говорят? Кони должен знать».
На другой же день после драмы в «предварилке» градоначальник сидел дома у Кони и доказывал, что иначе поступить не мог, не было никакой другой возможности.
– Сил моих не было вытерпеть: стоит передо мной каторжник – и не снимает картуза!
Кони старался объяснить градоначальнику, что по закону пока нельзя считать Боголюбова каторжником – ему не вручен еще ответ Сената на кассационную жалобу.
Об этом разговоре с Треповым у Кони есть запись:
«Я ему откровенно сказал, что был и возмущен и расстроен его действиями… и горячо объяснил ему всю их незаконность и жестокость не только относительно Боголюбова, но и относительно содержащихся в Доме предварительного заключения…»
– Господи! – морщился и махал рукой Трепов. – Да что вы такое говорите, любезный Анатолий Федорович! Конечно, все признают: вы великий знаток законов и человек умнейший, да ведь тут дело-то решенное. Схвачен с оружием, как же не каторжник? А кроме всего прочего, он и не дворянин – сын дьячка, я узнавал. Подумаешь, персона! Мошенник и есть, да еще из неблагородных!
Кони было трудно разговаривать с градоначальником – казалось, этот вельможа не в состоянии понять даже то, что доступно разуму любого человека, не лишенного сердца и элементарных понятий нравственности. Допустив чудовищную жестокость и беззаконие, Трепов ни в малейшей мере не считал себя виноватым и еще твердил, что он всего лишь «службу исполнял».
– От царя мне достается, ну, а от меня – уже другим. Коловращение жизни, – разводил тяжелыми руками Трепов. – На том и свет держится!
Кони в эти минуты думал: «Тиранство есть привычка» – и вспоминал совещание у графа Палена в декабре прошлого года по поводу только что случившейся антиправительственной демонстрации у Казанского собора. Ведь Трепов первый тогда высказался за спасительное средство против «девок» и «мошенников» из революционной молодежи – беспощадную порку. Сечь! Сечь! И вот сейчас, полгода спустя, сам же перешел от слов к делу.
– В цивилизованном государстве этого не должно быть, – пытался Кони убедить Трепова и приводил изречение одного мыслителя, что жестокость и насилие ни к чему хорошему не приводят и что «терпимость – очень трудная добродетель, для некоторых – труднее героизма».
Трепов снова ссылался на Палена, от которого получил полную поддержку. Стараясь как-то оправдаться в глазах просвещенного Кони, покаянно бил себя в грудь.
– Я солдат, я – человек неученый, юридических тонкостей не понимаю!.. Ну, да ничего, – прибавил он затем, – теперь там уже все спокойно, а им на будущее время острастка… Боголюбова я перевел в Литовский замок… Я ему послал чаю и сахару…
Кони всего передернуло от этих слов Трепова. «Сострадание» проявил! Подверг человека позорному издевательству, надругался над его личностью и для успокоения совести послал ему «чаю и сахару».
После ухода градоначальника Анатолий Федорович долго не мог успокоиться, все твердил:
– Крепостник с головы до ног! «Барство дикое» – вот таких Пушкин и имел в виду. Ушла в прошлое эпоха Николая I, а все то же барство дикое царит на Руси.
Возмутительный поступок Трепова останется безнаказанным – вот в чем видел Анатолий Федорович главную беду. Даже с точки зрения установленных законов, несущих на себе всю печать крепостничества, это свирепое надругательство градоначальника над беззащитным человеком было правонарушением.
А граф Пален, министр юстиции Российского государства, лично все одобрил!