Сохранились записи, сделанные впоследствии рукою самой Веры. Вот что можно в них прочесть:
«„Теперь должны броситься бить“, – значилось в моей столько раз пережитой картине будущего.
Но произошла пауза. Она, вероятно, длилась всего несколько секунд, но я ее почувствовала.
Револьвер я бросила, – это тоже было решено заранее, иначе в свалке он мог сам собой выстрелить. Стояла и ждала».
Ни малейшей попытки убежать, спастись. В суматохе никто не услыхал, как стукнул упавший на пол «бульдог», и даже Курнеев не отважился сразу кинуться к девушке. Он только запрыгал вокруг нее, дико рыча и приседая. Но когда из соседних комнат прибежали чиновники и все скопом набросились на девушку, то тут уже майор не отстал.
«Передо мной очутилось существо (Курнеев, как я потом узнала), глаза совершенно круглые, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычание, и две огромные руки со скрюченными пальцами направляются мне прямо в глаза. Я их зажмурила изо всех сил, и он ободрал мне только щеку. Посыпались удары, – меня повалили и продолжали бить.
Все шло так, как я ожидала, излишним было только покушение на мои глаза, но теперь я лежала лицом вниз, и они были в безопасности. Но что было совершенно неожиданно, так это то, что я не чувствовала ни малейшей боли, чувствовала удары, а боли не было…»
Озверевшего майора оттащили от девушки, иначе он избил бы ее до смерти, задушил.
– Убьешь ее, как потом следствие делать? – кричали ему. – Из чего был выстрел? Где оружие? – Это уже кричали девушке. – Где револьвер?
– На полу… Я бросила…
Курнеева поспешили услать за докторами, перепуганных просителей выпроводили вон. Генерала унесли в его покои, а схваченную на месте преступления девушку подняли с пола и под охраной, держа наготове револьверы и обнаженные шашки, увели из приемной в «стол особых происшествий».
2
Прокурор Желеховский плохо спал в минувшую ночь. Главный обвинитель на процессе «193-х», он порядком устал. Три месяца, пока шел процесс, Желеховский яростно изощрялся в каждодневных схватках с подсудимыми, упиваясь возможностью «мазать им морды сапогом». Все же и ему от них досталось, надо признать, особенно от Мышкина.
Мучили прокурора всю ночь кошмары. Снилось, будто Ипполит Мышкин, этот неукротимый революционер, ходит по Невскому и кричит: «Конец Желеховскому!» Революция пришла в державную столицу, и Зимний дворец взят восставшими социалистами. И над дворцом трепещет на ветру алый флаг, и гремит в ушах «Марсельеза».
Только под утро прокурора оставили кошмары, и он заснул как убитый. Часов в десять, продрав воспаленные глаза, он велел подать в спальню свежие газеты.
Газеты принесла жена Желеховского.
– Вот тебе, дружок, газеты, – сказала она мужу. – Но чем читать о сражениях наших войск где-то там в Турции, послушай лучше, что творится у нас под носом. Ужас! Сегодня утром…
– В Турции уже, слава богу, нет сражений, – перебил Желеховский. – Ты опоздала, ангел мой. Между нами и турками уже подписано перемирие.
– Ну и отлично, – сказала жена. – Да что турки? Они далеко, а ты знаешь, какое событие произошло здесь? В Трепова, в старого Федю, стреляли! Сегодня утром… Какая-то девица, говорят.
Землетрясение, неслыханное еще в той местности, на которой раскинулся царственный Санкт-Петербург, внезапный обвал крыши толстостенного дома, где жил Желеховский, пожалуй, показались бы прокурору более возможными, чем то, что он услыхал от супруги.
– Да не может этого быть! Досужий слух!
Желеховский отбросил прочь газеты и заспешил одеваться.
– Да какой такой слух, родименький? Сейчас заходил на кухню дворник, сказывал: за доктором в соседний дом срочно приезжали от Трепова
– За каким доктором? Бог мой!
– Хирургом. Звали скорей ехать.
– Куда?
– В градоначальство.
– Зачем?
– Что с тобой, голубчик? Ты совсем голову потерял из-за своего процесса?
– Сама ты, милая моя, бог знает что городишь! – кипятился Желеховский, торопливо застегивая у зеркала запонки. – Ты не в состоянии даже понять, какую ересь… В кого она стреляла, та девица?
– В Трепова, господи!
– Где?
– Боже мой, я же сказала: в градоначальстве.
– То есть в самом, можно сказать, защищенном месте? Где человек нашего сословия более всего защищен? Это чистая революция! Это выстрел в империю!..
Вот и произнесена фраза, ставшая в тот же день известной многим.
В Петербурге тогда не было телефонов, но слухи распространялись с неменьшей быстротой, чем в наше время. О событии, произошедшем в градоначальстве, мигом узнала вся столица.