В прошении был адрес – Зверинская улица, дом такой-то. И вот господину Кабату, слывшему довольно проницательным следователем и опытным специалистом своего дела, показалось важным начать следствие с проверки Зверинского адреса.
– Надо скорее туда ехать, – сказал следователь и предложил столичной сыскной «звезде» Путилину: – Айдате со мной вместе.
– А для чего? – пожимал плечами Путилин, человек с виду флегматичный и неторопливый. – Адрес-то липовый!
– Это еще надо установить, мой друг.
– А для чего? Вы мне ответьте, пожалуйста.
Тот, кто знал Ивана Дмитриевича Путилина и следователя Кабата (история, к сожалению, не донесла до нас его имени-отчества), не удивился бы тому, что оба, едва начав расследование, сразу стали враждовать. И выражалось это в том, что каждый старался сколько возможно помешать другому, перехитрить коллегу, обмануть. Но делалось это, разумеется, без всяких внешних проявлений вражды; наоборот, истинные чувства прикрывались улыбочкой самого что ни на есть взаимного расположения и доброжелательности.
– Не едете? Так я один еду, а вы пожалеете, да будет поздно.
Опасаясь, как бы в самом деле потом не пожалеть, и надеясь выведать, что за «интерес» движет Кабатом и заставляет его так настаивать на своем, Путилин согласился ехать. Выведав все, ведь можно и помешать человеку. Хотя бы насолить ему, чтобы не очень горячился, не вел себя так, будто вот-вот ему в руки попадет золотая рыбка или, как про себя иронически думал Иван Дмитриевич, будто этому Кабату видится возможность «ухватить самого бога за бороду».
– Значит, едем?
– Едем, едем, какой вопрос.
Свое согласие ехать Путилин дал в тот момент, когда к подъезду градоначальства подкатила красивая черная карета и из нее вышел сам граф Пален. Чтобы выйти из кареты, графу пришлось снять с головы цилиндр. Надевая его снова, Пален говорил что-то резкое успевшему тоже выбраться из кареты прокурору Лопухину. Кажется, проклинал «этих девок». Впрочем, разобрать было трудно, а близко подходить к тому месту, где остановилась карета царского министра, не разрешалось.
Но даже издали видно было: граф чрезвычайно расстроен событием и почел долгом самолично прибыть в дом на Гороховой.
3
Мчат к Зверинской две кареты. Одна большая, желтая, тряская – в ней полицейские. В другой, поменьше и с лучшими рессорами, сидят друг против друга сыщик и следователь. Сидят, поглядывают в окошечки, и за разговором каждый старается в чем-то поймать другого, а в чем, ни тот, ни другой пока не знают.
Едва отъехали от градоначальства, Путилин с ухмылкой принялся бубнить в нос:
Знаете эти стихи? – вдруг обратился Путилин к следователю. – «За великое дело любви». Вот как-с, сударь, они говорят!..
Чьи стихи и в какой среде их повторяют особенно часто, Кабат знал. С этими стихами Некрасова на устах шли «в народ», звали мужика к бунту.
– Да, да, – закивал Кабат. – Стихи известные. И я понял вас: стрелявшая, конечно, из этой самой среды. Козлова… Я полагаю, это ее действительная фамилия. На ее носовом платочке я видел метки «Е.К.»…
– Чепуха, – произнес Путилин.
– Уверен, что и на ее белье такие метки.
– Возможно, мой дорогой Кабат. На свете все возможно. Но она не Козлова. И не жила она на Зверинской. Чепуха это все, золото вы мое! Вы сами понимаете, что чепуха, я уверен.
– Почему же?
– А вы себя спросите.
– Ну хорошо, – говорит Кабат, вроде бы начиная раскрывать свои карты. – Что дело тут политическое, вы согласны?
– Я уже сказал: «За великое дело любви». «Уведи меня в стан погибающих»… Ясно, что политическое.
Кабат морщится, ему не по душе наигранно шутливый тон Путилина. Кабата тянет на серьезный разговор:
– Политическое и очень громкое, добавьте.
– Добавим, пусть, – соглашается Путилин.
– Вы малость ехидничаете, я чувствую это, дорогой Иван Дмитриевич. А дело-то далеко не обычное!
– Ну, допустим. И что же?
Вместо ответа Кабат спрашивает, хитро прищурив глазки.
– Вывод из этого сами не хотели бы сделать?
Мчит карета, потряхивает ее, несмотря на мягкие рессоры, дорога плохая. За оконцами тянулись улицы, не столь ухоженные дворниками, как Гороховая или, скажем, Невский проспект. Видно, градоначальник сюда свои строгости не простирал, в это место города не заглядывал.