Фроленко, опустив голову, задумчиво долбил снег носком сапога.
– Да, да, да, – пробормотал южанин. – Да, да… Болит душа, что говорить… Очень болит…
Мы скоро узнаем, о каком «деле» шла речь.
5
Короток день в конце декабря. Никто не заметил, как он пробежал, начало смеркаться, а речи на могиле всё продолжались.
Говорил у могилы высокий человек с желтым худощавым лицом, напоминавшим суровые лики святых, как их рисуют на иконах. Это был известный всей России писатель Федор Достоевский. С глубокой болью говорил он о покойном поэте.
Когда он сказал, что Некрасов по своему значению и таланту был не ниже Пушкина и Лермонтова, в толпе закричали:
– Он был выше, выше их!
Голоса слышались оттуда, где стояли Плеханов и его друзья. Обернувшись в ту сторону, Достоевский растерянно покашлял, но скоро нашелся и ответил:
– Не выше, но и не ниже…
Наступил черед Плеханова. Он говорил речь, стоя с обнаженной головой у самой могилы. С хмурым любопытством поглядывал на него издали Достоевский.
«Я оттенял революционное значение поэзии Некрасова, – вспоминал потом Плеханов. – Я указывал на то, какими яркими красками изображал он бедственное положение… народа. Отметил я также и то, что Некрасов впервые в легальной русской печати воспел декабристов, этих предшественников революционного движения наших дней».
Майор Курнеев только тяжко вздыхал, слыша такие речи. Его бросало в жар, так что минутами он совсем переставал чувствовать холод. Курнеев не выносил толпы, а тут его со всех сторон окружили, и уж одно это заставляло его страдать. А делать нечего – стой и терпи.
Будто не в Петербурге это происходит, а во Франции, где, слышно, всякий может высказывать вольные мысли и даже по закону нельзя его трогать. Ошарашенного майора утешало лишь сознание, что за пределами кладбища, сейчас же за его оградой, все по-другому.
«Каково бы ни было содержание моей речи, факт тот, что я говорил языком, недопустимым с точки зрения полиции, – рассказывает Плеханов. – Это сразу почувствовала присутствовавшая на похоронах публика. Не знаю, по какой причине полиция не пыталась арестовать меня. Прекрасно сделала. Тесным кольцом окружавшие меня землевольцы и южнорусские бунтари ответили бы на полицейское насилие дружным залпом из револьверов. Это было твердо решено еще накануне похорон…
После меня произнес речь один рабочий – к величайшему сожалению, никак не могу вспомнить его имени, – говоривший о том, что не зарастет тропа к могиле великого народного заступника.
Так почтили тогдашние революционеры память своего любимого поэта, собравшись на его могиле».
6
Были на могиле обмороки, был плач.
Не выдержала Александра Малиновская, повалилась на еще не утоптанную могилу без чувств. Увезли художницу домой сестры Корниловы, сами едва живые.
К вечеру мороз забирал еще крепче, а люди все не расходились с кладбища. То у могилы, то поодаль, на аллеях, опять и опять слышались речи в память поэта. Бесконечно дорогое имя повторялось множество раз.
Минутами даже становилось непонятным – что происходит? Похороны или в самом деле демонстрация? Немало было таких, кто вспоминал прошлогоднюю демонстрацию у Казанского собора.
Та демонстрация была, конечно, иной, там открыто звали к народной революции, к беспощадной войне с самодержавным насилием, но и здесь, на кладбище, слышались мятежные призывы, хотя и иначе выраженные.
Читались вслух стихи покойного поэта, и казалось, это слышен его живой голос:
Звучали стихи из «Саши», «Железной дороги», «Размышлений у парадного подъезда», из «Кому на Руси жить хорошо».
Случилось так, что, уже выбираясь из толпы, вконец расстроенный Курнеев увидал такую сцену: на дорожке, дружно обнявшись, несколько молодых женщин (среди них, кстати, были и Вера с Машей) хором декламировали стихи из «Песни Еремушке».
Майор знал: немало у Некрасова непозволительных, неодобряемых начальством стихов, и, пожалуй, одно из наиболее вольнодумных – то, которое сейчас с увлечением, с горящими глазами декламировали девушки :
Голоса девушек становились громче, взволнованнее, вокруг уже и другие повторяли: