Далее граф распространялся о диких скифах, о разбойных роксоланах, о свирепых грабителях гуннах и иных таинственных народах, кои были предками нынешнего российского племени, кои передали ему по наследству все свои черты. Граф усиленно доказывал, что и истории-то, по существу, у этого скопища нет, а есть нагромождение злодейства. Он тыкал пальцем вниз, как бы пригвождая варваров-русских.
– Не кажется ли тебе, – спросил Кантемир, наклонясь к уху коллеги, – что он так и чешет по той гнусной статейке из «Гамбургских курантов», помнишь, в позапрошлом году?
– Так и чешет, так и чешет! – сокрушенно ответил Миллер.
– Встань и скажи ему, – посоветовал Кантемир.
– Ой, что ты! Он же граф… А моя бедная матушка…
– Ну, тогда гляди, как я этого ретивого скакуна укорочу.
Юный Кантемир встал без позволения и стал поправлять кружевные брыжи под обшлагами форменного кафтана.
– Что такое? – остановил чтение Рафалович.
– Как подданный и слуга ея величества императрицы российской, я не могу здесь слушать такое… Венерабилис доциссиме, экстракта коммуниците, то есть ученейший преподаватель, сообщите нам источники всего, что вы тут наговорили.
Рафалович на дубовой кафедре пришел в настоящее неистовство, стукнул кулаком, отчего его модный парик сполз на сторону. Как! Он имеет дипломы двадцати семи ученых корпораций Европы, и нигде еще у него не смели требовать источников!
– Вы затронули честь России! – сказал Кантемир.
– И русского народа! – выкрикнул Миллер, захлебнувшись от собственной храбрости. – Который пока не в состоянии ответить вам достойно на языке науки!
– Да вам то что, – вдруг совершенно спокойно сказал Рафалович, собирая свои конспекты. – Что вам эта Россия, что вам ее народ? Вы же оба для нее чужеземцы!
Он сердито хлопал бумажками, а из-за окна доносились звуки слободского лета – бабы галдели у пруда, били вальками, полоскали белье.
– Мы поможем этому великому народу, – сказал князь Кантемир, сверкнув угольными глазами. – Поможем вырваться из мрака невежества. У него великое сердце; освободившись, он поможет нам.
4
Солнце еще светило, а царский токарь Нартов, перебравший камчужной настойки, спал сном праведным. Тихо отомкнулась дверь, и в его мазанку вошла Алена Грачева. Прислушавшись к хозяйскому храпу в опочивальне, перекрестилась на огонек лампадки.
Повернулась и позвала кого-то из сеней:
– Заходите, не сомневайтесь. Его теперь и пушкой не разбудишь.
В горницу вступил Максим Тузов, одетый, однако, не в форму, а в какой-то кургузый кафтанчик с чужого плеча.
– Не желаете ли откушать? – предложила Алена.
– Лучше приступим безотлагательно, – ответил Максим.
Но Алена никак не могла угомониться – да отпейте кваску, да присядьте, передохните.
– К делу! – повторил Максюта. – Мне, милая, семь дней жизни только отпущено, из них, считай, два уже позади.
Тогда Алена подвела его к раскрытому окошку, откуда из-за резной листвы клена был хорошо виден полнощный вертоград.
– Значит, хозяйка его и есть та самая Сонька? – недоверчиво спросил Максюта.
– Не сомневайтесь! Весь Сытный рынок так говорит. А какие у нее на службе монстры! Что ваша Кунсткамера!
Максюта усмехнулся.
– А почему ты думаешь, что философский камень взяла именно она?
– Я уж вам сказывала, что знакома кое с кем из Сонькиных монстров. Они меня все расспрашивали про Кикины палаты. Какая там стража да что там есть…
Максим приподнял треуголку и почесал в затылке.
– Максим Петрович! – Алена засматривала в лицо Максюты. – Послушайте меня! Может быть, мне переговорить для начала с Сонькиной оравой? Там один есть, по прозвищу Весельчак, в гайдуках[19] стоит. Он, конечно, тать татем…
Максюта сделал движение, будто хотел ее остановить, а она схватила его за руку.
– Только вы не сомневайтесь во мне, Максим Петрович! Только не сомневайтесь!
В это мгновение что-то тяжелое упало и покатилось.
– Хозяин! – встрепенулся Максюта.
Алена тоже вздрогнула, но, заглянув к хозяину, убедилась, что тот по-прежнему во власти сна. Тогда она распахнула дверь в сени. Там повалился и заскулил карлик Нулишка.
– Ах ты, чертенок! – вскричала Алена, хватая его за ухо. – Так это ты роняешь кадушки?
– Отпусти, Аленушка! – выворачивался карлик.
– Поглядите, Максим Петрович! – подтолкнула его Алена. – Ведь он мой жених. Суженый-ряженый! Так и ходит везде за мной, да еще твердит, что он-де не из простого рода, отец его был царем шутов!
– Истинный крест! – божился карлик. – О-ой, больно! Отпусти же!
– Говори, будешь еще за мной таскаться?
– Не буду! – заверил Нулишка.
– Врешь, конечно. Ну, иди!
Почувствовав свободу, карлик исчез. Алена же, поднявшись на цыпочках к самому уху Максима Петровича, принялась ему толковать, как поступить с Сонькиными молодцами.
А Нулишка, таясь за кустами, пересек двор и проник в вертоград, где полным ходом шла подготовка к вечернему действу.
– Ой, Весельчак, беда! – охнул карлик, утыкаясь в живот ливрейному гайдуку огромного роста, который заправлял фонари у подъезда. На спине гайдука был вышит огромный геральдический лев в короне с бубенчиками.
– Что за беда?
– Он здесь, он здесь! – нервничал карлик. – Он идет сюда! Сей минут он будет здесь!
– Да кто он-то? – спросил Весельчак.
Тут начали подъезжать кареты, высаживая господ посетителей. Гости оглядывались на плаксивый писк Нулишки. Весельчак сперва пытался зажать ему рот, потом отпустил подзатыльник и велел спуститься в Ад, там подождать.
На жаргоне вертограда полнощного самое верхнее помещение называлось Рай. Туда допускали самых счастливцев. Среднее жилье занимала столовая палата с камином и буфетом резного дуба. Это называлось Чистилище. Но уж нижний этаж был Ад – сводчатые закоулки и тупички, где пировали те, кто желал уединения.
Там Нулишка и поведал свои страхи собравшимся вокруг него слугам.
– О! Так это тот самый капорале! – сказал с итальянским акцентом слуга по имени Кика. – Тот полицейский унтер-офицер? Отлично, ты его покажешь. Он не уйдет от нас.
Кика играл здесь на клавесине.[20] Это был старый заморыш с непомерно длинными руками и пальцами, похожий на птенца летучей мыши. Настоящее имя его было Ламармора, что в Санктпетербурге превратилось в Кикимору, откуда уж и Кика.
– Чего рассуждать? – заявил слоноподобный Весельчак. – В петлю его да в воду.
– Пьяно, пьяниссимо! – Кика показал ему нос. – Потише, дорогой! Синьора наказывала тебе, чтоб ты не портил дела пер суо темпераменте… Умерил бы свой пыл!
Слуги заспорили, а карлик повизгивал, предвкушая развлеченье. Вдруг из Чистилища прибежал буфетчик.
– Цыцурин идет, Цыцурин!
Спустился господин суровый, будто невыспавшийся навек. Одет он был модно – в кафтанец с завернутыми назад фалдочками, с бриллиантовой брошью. Цыцурин был банкомет, и вся роскошь вертограда зависела от его искусства возбуждать иллюзии игроков.
– По местам! – объявил он.
Все стали расходиться, потому что знали: если Цыцурин сложит рот в куриную гузку, шутить с ним нельзя. Весельчак мял в руках треуголку, докладывая ему о сообщении Нулишки.
– И что? – раздраженно спросил Цыцурин. – Полицейский чин к нам жалует на ужин? Так накормите его посытнее, платы не берите, а кланяйтесь пониже.
– Он шпион! – убежденно сказали слуги.
– Э, бросьте! Мне иное нынче спать не дает.
Он поманил пальцем, и слуги стеснились вокруг него.
– Помните, кто был у нас атаманом с первоначалу?
– Нетопырь! – вскричали все, переглядываясь.
– Да, да. Нетопырь.
– Разве он жив?
– Жив еще! И вспомнить страшно! – воскликнул Цыцурин. – Сколько я во время оно сребра-злата перевел, чтобы ноздрички бы его пощадили, вырвали самую малость!