Он даже всхлипнул от прилива чувств.
– Ну и что же Нетопырь? – спросили слуги.
– Был он на каторге в Рогервике, теперь же со всею той каторгой сюда переведен, на Васильевский остров. Кунсткамеру какую-то строят для царицы.
Сверху послышались голоса гостей, требовались услуги.
– По местам! – вновь скомандовал Цыцурин.
– Опять пойдут сборы да поборы, – уходя сказал Весельчак буфетчику. – Ради передач любезному атаману опять последнюю копейку выкладывай!
– Да уж она у тебя последняя! – ответил буфетчик. – С каждого дела львиную долю получаешь!
– Не велит Цыцурин полицейского брать, – с досадой покривился Весельчак. – А с того корпорала хорошенький бы выкуп получился!
Уходивший Цыцурин не расслышал, о чем перешептывались два его клеврета. Однако у него было безошибочное чутье вожака, и он поманил Весельчака в сторону.
– Ты любишь разные самовольства. Так вот, предупреждаю тебя насчет того полицианта. Забыл, что ли, как барыня тебя за самоуправство велела в колодец на веревке на всю ночь опустить?
Весельчак состроил обиженную мину, взял жезл мажордома и отправился на свой пост.
5
Там они увидели предмет своих переживаний. Максюта был одет в узенький академический кафтанчик, который одолжил ему Миллер. Руки торчали из обшлагов. Все ему здесь было непривычно, и сидел он на краешке стула, озираясь по сторонам.
В пасти огромного камина пылало целое бревно. Поваренок в колпаке поворачивал висящую на цепях тушку барана. На буфетной стойке позванивал хрусталь. Шум голосов создавал ощущение приятной тревоги.
Над буфетом высилась грубая деревянная фигура в зубчатой короне. Это был король Фарабуш, покровитель мореходов. Фигура эта некогда украшала бугшприт португальского купеческого барка. Лет пять тому назад, в одну из осенних ночей, португалец, везя груз соболей и Мамонтова зуба, в Финском заливе налетел на песчаную банку. Пока собирались его снимать, груз оказался растащенным, а судно развалилось под ударами балтийской волны. Так король Фарабуш переселился в буфетный угол Чистилища.
Максюта с изумлением смотрел на его желтые бока, отполированные морем и ветрами.
– Сударь! – раздался над его ухом вежливый голос буфетчика. – У нашего подъезда застряла карета. Не поможете ли ее вытащить?
С воспитанной в армии готовностью исполнить приказание или просьбу Максюта вышел на крыльцо. Неправдоподобный свет небес без теней равномерно освещал все в природе. И застрявшая карета возле крыльца смотрелась так, будто ее вырезали из бумаги.
Он наклонился, чтобы плечом приподнять облучок кареты, как чьи-то вонючие ладони грубо закрыли его рот. Шею захлестнула петля, и вот уж он понял, что ни дышать, ни кричать больше не может.
Но это с ним уже случалось в урочищах старой Москвы в его далекой юности. Он сжался в пружину, готовую развернуться, стараясь, однако, показаться размякшим, покорившимся. И вдруг выпрямился, отбросив врагов, скинув проклятую петлю. Но тут же десяток рук с удвоенной яростью вцепились в его тело.
Вертоград полнощный сиял огнями в три жилья. Из верхних окон слышалось неторопливое: «Пасс!», «Прикупаю!», «Козыри трефы!» Двигались тени, звучала странная музыка, а у крыльца ожесточенно дрались люди, сыпались удары кулаков, слышались ругательства, всхлипы.
Максюте удалось раскидать нападающих – сколько их было? Он побежал огородами, между грядок с укропом стремился к Мойке.
Река Мья, или в просторечии Мойка, в те годы не была проточной. Начинаясь средь болот Царицына луга, она лениво петляла, образуя заводи. Царь Петр повелел прорыть каналы, спустить ржавую воду, а берега укрепить бревнами. Всюду валялись эти бревна.
Максюта бежал по тропинке и слышал за собой настигающий топот: видимо, враги решили с ним покончить. Раненая нога не давала ему бежать скорее. Соображал на бегу, что попадает меж канав и ничего ему не остается, как броситься в вонючую воду.
У берега он круто повернул и побежал вдоль речки, распугивая диких уток, которые там гнездились. Добежав до старой ивы, склонившейся к воде, он увидел совсем невдалеке мостик, и по этому мостику шли, разговаривая, какие-то прохожие.
Но поворачивать было поздно. Он схватился за корявый ствол ивы, а преследователи вцепились в него. Академический кафтанчик затрещал. «Бедный Миллер!» – подумал Максюта.
Между тем люди, проходившие по мостику, услышали шум схватки.
– Глядите! – крикнул шедший впереди. – Тут кого-то избивают!
– Брось, Антиох, – отвечали ему товарищи. – В Санктпетербурге вечно кого-нибудь избивают. Лучше досказывай про Остермана!
– Ой, братцы, – не унимался тот. – Здесь пятеро нападают на одного!
– Экий ты рыцарь! – засмеялся один из его спутников, самый высокий, и крикнул нападавшим на Максюту: – Остановитесь! Всем немедленно подойти сюда!
– Ишь командир! – с досадой сказали державшие Максюту. – Ты что, тоже из полиции?
– А вы что, ослепли? Не так темно, чтобы мундиров не видать. Мы преображенцы!
– А нам наплевать! – нагло отвечали ему. – Преображенцы, так и ступайте своей дорогой!
Накинув петлю, они спешили покончить с Максютой.
– Ах, наплевать? – в один голос вскричали на мостике. – А ну, преображенцы, затронута наша честь!
Вжикнули шпаги, выдираемые из ножен, раздался топот ног. Максюта почувствовал освобождение, жадно глотал воздух.
– Евмолп, не кипятись! – кричали где-то за спиной. – У них ножи!
Но преследователи Максюты боя не приняли, ринулись наутек.
– О-го-го! – смеялись преображенцы. – От тебя, Евмолп, от одного все пятеро разбежались.
– Да это лакеи, – презрительно отвечал тот. – Нет ли лучше кусочка тряпки, руку перевязать?
– Ты ранен!
– Пустяки, царапина. Я вырвал нож у одного татя, который хотел его в жертву свою засадить.
Преображенцы подозвали слуг, следовавших в почтительном отдалении. У них в сумках были все лекарства, необходимые на случай дуэли или потасовки.
– Вас ограбили? – участливо спрашивали освободители.
Максюта все еще обнимал ствол ивы, уткнувшись в шершавую кору. Дрожь его била, хоть он и в боях бывал, и видывал всякое.
– Дайте ему в себя прийти, – говорил самый высокий из преображенцев, горбоносый и с турецкими усами. Он рассматривал кривой нож, вырванный у противника. – А ты, Евмолп, герой настоящий. Прямо Дон Кихот гишпанский, хотя в своей сельской простоте, наверное, ты и не знаешь, кто он есть.
– Лекарство ему! – указал тот на Максюту. – Да побыстрее. Лакрицу или что-нибудь мятное. А насчет Дон Кихота мы тоже кое-что знаем, как он с ветряными мельницами сражался. И все же, господа Кантемиры, скажу по-прежнему: плевал я на все ваши книжки! Не будь я мценский дворянин Евмолп Холявин!
Услышав это имя, Максюта поднял лицо. Перед ним действительно стоял его сосед по домику вдовы Грачевой.
6
– Ба, что за встреча! – вскричал Холявин, тоже разглядев, кого он выручил. – Это же не кто иной, как бравый корпорал градского баталиона, предмет воздыханий моей служанки!
– Господни Тузов! – воскликнул и Антиох Кантемир, узнав унтер-офицера, которого накануне граф Рафалович выставил с лекции.
Третий преображенец, черноусый как янычар, подумал, что его товарищи встретили доброго приятеля, и поспешил представиться:
– Сербан Кантемир, бездарный старший брат гениального младшего. – Он толкнул Антиоха локтем и захохотал.
– Вот бы знал, кого спасаю, – сказал Евмолп, – вовек бы клинка не вынимал.
– И одет как-то странно… – размышлял Антиох, глядя на порванный миллеровский кафтан. – Неужели правда он шпион и его за это били?
– Хо-хо! – сказал Холявин. – Скорее всего, он с девицей здесь гуляет, оттого чуть вилы в бок и не заработал!