– Они вот, – шаркнул ножкой Цыцурин, – не желают-с.
– Да как они смеют не желать?
– Смеют, потому что у каждого в тех деньгах есть доля… Они требуют раздела.
– Мы требуем раздела, – басом подтвердил Весельчак, а Кика задергал ручками-ножками, заверещал:
– Леста миа арджента! Верните мои деньги!
– Зизанья! – подозвала маркиза. Она села к трюмо, вынула шпильки из прически и переколола их, посмотрела справа-слева и осталась довольна. – Зизанья, подай мой ларец!
Перед молча стоящими слугами она рылась в ларце, достала изящный дамский пистолет, обдула его, проверила порох, кремень, прицелилась в себя в зеркале и, усмехнувшись, повернулась к слугам.
Выстрелила, и с обомлевшего Весельчака слетела треуголка.
– Вот так! – сказала маркиза. – В следующий раз я разнесу твою глупую голову. А теперь – марш за деньгами!
8
День хлопот заканчивался, темнота сгущалась в покоях Летнего дворца, за темнотою кралась тишина.
Обер-гофмейстер Левенвольд уложил свою повелительницу, впрочем, ранний сон мог означать и бессонницу к утру. Выпроводил целую толпу с вопросами по поводу завтрашних торжеств – где оркестру стоять, да какие букеты подавать, да Бутурлин взял да своевольно переменил порядок прохождения полков…
– К светлейшему, к светлейшему! – прогнал их обер-гофмейстер.
Сам же с наслаждением сел к окну в кресло. Он занимался модным занятием, прилетевшим этой весной из Версаля, – вязал. Совершенно серьезно перебирал спицами, подтягивал нить, мотал клубок, считал петли. Мог вязать и елочкой, и в стиле Помпадур. Обещал государыне к зиме связать душегрею.
Внизу, под окном, была толчея. Неудивительно, потому что завтра – праздник, все куда-то бегут, что-то несут! В толпе Левенвольд заметил женщину в странном холщовом платье с красными петухами. По нелепости наряда и колченогой походке он сначала подумал, что это Христина Тендрякова, но странная особа вошла во дворец через кухонную дверь. «Шутиха какая-нибудь», – подумал обер-гофмейстер.
И он считал петли и думал о том, что вскоре станет графом. Сменится царствование, дай бог, чтоб только мирно сменилось. Он и его братья вернутся в Лифляндию, там у них мыза, коровы брауншвейгские, по полтора ведра надаивают.
Шорох за спиной заставил его вскочить. Так и есть. Это была та особа в странном балахоне. И куда смотрят эти преображенцы!
Особа в холщовом балахоне стащила с себя чепец, и оказалось, что это граф Рафалович в растрепанном парике.
– Спасите меня! – хватался он за сердце и бормотал на всех языках: – Их флеге, я умоляю! О, мон шер, мамма миа…
– Что произошло?
– О, я умоляю… Девиер, ферфлюхтер, меня окружил, куда деться, не знаю! Вот, на счастье, в Кунсткамере раздобыл костюм самоедской царицы.
– Уходите! – зашипел Левенвольд. – Вы разбудите государыню!
– Что же мне делать? Я окружен!
– Какое мне дело, что вы окружены? Уходите!
Рафалович подпрыгнул и понесся вокруг комнаты, метя углы подолами балахона.
– Нет ли здесь тайника? Во дворцах всегда бывают тайники!
Левенвольд поскакал за ним, на бегу схватил за воротник.
– Уходите тотчас же! Знаете, что я с вами сделаю?
Рафалович остановился и отстранил его руку.
– Ничего вы со мною не сделаете, потому что вы мой сообщник. Кто по моему указанию поселил ночью прибывших Гендриковых, чтобы учинить расплох, в Кикины палаты? Кто добился указа об аресте светлейшего князя? Кто…
– Ладно! – Левенвольд в отчаянии схватился за виски. – Что вы от меня хотите?
– Доставьте меня в английское посольство. Тогда просите от меня что угодно.
– Философский камень! – воспрянул духом Левенвольд.
– Милейший! – усмехнулся Рафалович. – Разве вам-то не понятно, что никакого такого камня нет? Это я выдумал, чтобы воду здесь мутить… Философский камень – это вот! – он постучал пальцем по ясному лбу Левенвольда.
Затем хохотнул кратко и постучал пальцем по лбу себя.
– Нет, пожалуй, философский камень – это вот!
За дверью из вестибюля послышался скрип половиц.
– Они, они! – заметался Рафалович. – Что делать?
Левенвольд еле успел посадить его в свое кресло, нахлобучить холщовый чепец, сунуть в руки спицы. Со стороны поглядеть – мирная дворцовая бабушка вяжет себе и вяжет.
Открылись двери, и в гофмейстерскую вошел Девиер. За его спиной виднелись чины полиции и перепуганные камер-лакеи.
Обер-гофмейстер Левенвольд знал, что лучшая оборона – это наступление.
– Какое вы имеете право врываться в покои государыни? Я подам сигнал тревоги!
– Спокойно! – ответствовал Девиер. – Морра фуэнтес! У вас скрывается важный государственный преступник.
– Я вам покажу – преступник! – Левенвольд вытягивал шею, как рассерженный гусь. – Я вам не дюк Кушимен, чтобы меня брать на арапа! Сейчас государыню разбужу!
И он схватился за ручку двери государыниной опочивальни. Девиер переменил тактику.
Он приказал сопровождающим выйти. Когда двери закрылись, он улыбнулся:
– Разве я врываюсь? Мне только получить сведения по совершенно неотложному делу…
Девиер достал золотой дублон, двухрублевик нартовской чеканки, повертел им, чтобы сияние металла хорошо было видно обер-гофмейстеру. Хотел продолжать расспросы, как увидел, что Левенвольд странно дергает головой.
И понял: Левенвольд указывает ему головой на старушку, мирно вяжущую в кресле у окна. Девиер понимающе кивнул, подкрался к старушке и за ухо поднял графа Рафаловича из кресла.
Вышколенные молодцы вбежали на цыпочках, проворно заткнули рот графу и выволокли его в вестибюль. Девиер ликовал – еще бы! Кто из полицеймейстеров Европы мог бы похвастаться, что им арестован Джонни Раф?
Когда в анфиладах затихли полицейские штиблеты, Левенвольд начал поправлять фитили в китайских фонариках. Вязать больше не хотелось, да и какое вязанье, если эти живоглоты тотчас Рафаловича на дыбу вздернут и черт знает что еще этот цесарец наговорит… Тяжела ты, придворная служба!
Он лег на гнутой кушеточке, поджав ноги в замшевых чулках. Туфли с бантиками аккуратно составил вблизи. Дежурному камер-лакею сказал: вздремну с полчасика.
И вдруг проснулся от яркого света и голосов. Вскочил, вбивая ноги в туфли. Это был светлейший, с ним какой-то парень в полицейской треуголке и много военных. Батюшки, уж не царицу ли они пришли арестовывать в сей поздний час?
Левенвольд кинулся, загородил руками дверь – сначала меня убейте!
Светлейший взял его за плечи и потряс, правда без злобы. Указал на него человеку в полицейской треуголке.
– Гляди, Тузов, вот, кстати, пример верности долгу… Да ты не бойся, Рейнгольд. Разбуди-ка нам государыню, у нас есть дело.
Он вошел в опочивальню и долго оттуда не появлялся. Свита его переминалась с ноги на ногу. Наконец вышел и задергал свисавшие над креслом обер-гофмейстера шелковые шнуры. Далекие звонки затренькали в девичьих и людских.
– Готовить государыню на малый частный выезд!
Сходились заспанные фрейлины, спешили кауферши и комнатные девы. Вплыла дежурная статс-дама с кислым лицом. Через полчаса несусветной толчеи императрица вышла, оперлась на локоть светлейшего.
– Ну что тебе, баламут? Ни сна тебе, ни покоя… Хуже покойного императора!
9
Огромная туча надвигалась из-за ладожских лесов, и казалось, ночь вот-вот наступит в Санктпетербурге. Кареты мчались вскачь по Шпалерной линии, подковы высекали искры, звенело оружие у конвоя.
– Ох, куда ты меня везешь, Данилыч… Ныне, почитай, первый раз нету бессонницы…
Качалась на скаку дорожная лампадка, и в ее меняющемся свете видны были щетинистые усы да злые глаза светлейшего.
За чредой пустынных дворцов и немых острогов[54] Шпалерной стороны всюду тянулась Нева, тускло поблескивала меж строений. Там, на Неве, готовился к отплытию флот, погуживали боцманские дудки, визжали блоки в снастях, стучали молотки конопатчиков.