Выбрать главу

На торфянике строили, били сваи в черную грязь, плодородную землю в лукошках доставляли. Зато теперь там и сады, и огороды, и яблоньки цветут, как где-нибудь в Рязани.

И все равно мертва эта земля, рассуждают старики. Комарье кругом, хлипкая жижа. А болотная сизая марь по вечерам, от который грудь кашлем заходится и вольная душа изнывает!

Как и весь новооснованный Санктпетербург, слобода была распланирована по линеечке. Изб и шалашей разных не строили чтоб – ни-ни! Каждому переведенцу казенными силами дом был выстроен, по чертежу, образцовый. А за дом сей жалованья вычитать следовало двадцать лет.

Но обычаи в казенную, по ранжиру строенную слободу перешли из самой что ни на есть исконной Руси. На качелях качаются, в баньках парятся до изнеможения, песни поют по вечерам.

И на завалинке сбираются как на какой-нибудь парламент. Хороша завалинка у образцового дома вдовы Грачевой; защищена и от смоляного дыма едкого, и от солнцепека, а напротив, как раз у мостика через ручей, возвышается блистающий зеркальными окнами Кикин чертог.

Приходит бурмистр, сиречь цеховой староста, по фамилии Данилов, с золоченой цепью во весь живот, поигрывает ключиками от чуланов, где лежит его имущество. Является бездельник карлик Нулишка, который, хотя и монстр, но происхождения дворянского. Присутствует и вдовы той нахлебник, студент Миллер, в жалких очочках, которого никто иначе как Федя не называет. Тут, наконец, и главный закоперщик всяких бесед – отставной драгун Ерофеич, промышлявший трепанием конопли.

Пеший ли, конный ли – все завалинке той пища для рассужденья. Пока идет он или едет, завалинка молча грызет орешки или щелкает тыквенное семя. Следуя мимо, он непременно завалинке всей поклонится, и завалинка обязательно ответит, а у кого есть шляпа или хотя бы треух – приподнимет.

А уж когда путник, скроется из виду, тут завалинка даст себе волю – все косточки перемоет.

– Гляньте! – пропищал карлик Нулишка. Таков уж у него был голос пронзительный. – Гляньте! От Кикиных палат уже третий воз с пожитками принцев отъехал.

– Не успели принцами заделаться, уже пожитки возами возят.

– Каждого одень, обуй, – сказал отставной драгун Ерофеич, доставая кисет с табачком. – Да не по-простому, по-княжескому.

– Да накорми, да напои! – волновалась завалинка. – А на торжищах-то – шаром покати.

Боязливая вдова охнула из окна своей кухни:

– Ох, господа хорошие, вы говорите, говорите, а до Тайной канцелярии не доведите.

– Кого тут бояться? – взвизгнул Нулишка. – Тут все свои.

– Свои-то свои… – усмехнулся Ерофеич, наскреб в кисете табачку и двумя пальцами засунул в нос. – А как бы не случилось, как в Святогорском монастыре.

– А что случилось в Святогорском монастыре? – воскликнула в один голос завалинка, предвкушая интересный рассказец.

– А там инок[13] Варлаам, отменного жития старец, рассказывал братии, будто царя нашего за рубежом подменили, прислали взамен басурмана. Тот и пошел всем бороды брить, головы сносить. Всех обольстил, только сын его богоданный, царевич, правду ту прознал, за что его басурман мучениям подверг.

Ерофеич сладко зажмурился на заходящее солнце и чихнул, будто из пушки выстрелил, а завалинка ждала продолжения.

– Сам ты басурман, – сказала вдова Грачиха, хотя в своем окошке тоже ждала продолжения.

– При чем тут я? – развел руками Ерофеич. – Так монах тот говорил, за что и поплатился по закону.

– Дальше, дальше! – требовали слушатели.

– А что дальше? Дальше старец тот сказывал, что царь наш подлинный теперь освободился и едет сюда.

– Брешут! – закричали все в волнении.

– Вот и монахи, те сначала сказали «брешут», а потом крикнули «Слово и дело!»[14] – старца в Преображенский приказ[15] мигом сволокли. И монахов тех в железа обратали, за то что сами дураки и дурака слушали.

– Ай-ай-ай! – соболезнующе вскрикнула вдова Грачиха.

– Значит, что же? – соображал бурмистр Данилов, пока завалинка на все лады перетолковывала рассказец Ерофеича. – Значит, по тому старцу выходит, что в соборе под погребальным покровом лежит и не император настоящий?

Ерофеич не отвечал, он весь напрягся перед очередным чиханием.

– А где же теперь тот доподлинный царь, монах злонамеренный этого не сказывал?

– А доподлинный царь, – сказал Ерофеич, отсморкавшись, – он уже в Санктпетербурге, но до поры скрывает свое обличье. Вроде бы простой обыватель, как любой из нас.

– Может быть, ты и есть тот самый скрывающийся царь? – спросил изумленный Данилов.

– Может быть, – ответил отставной драгун, приосанясь.

– Ну и трепальщик же ты, служивый, – сказал с досадой бурмистр. – Не даром треплешь коноплю.

– Позвольте, герр Иеро-феитч, – обратился студент Миллер, подыскивая русские слова. – Фюр ди виссеншафт нуссен, записать ваш замечательный рассказ для науки…

Ерофеич посмеивался, потряхивая кисетом.

– А вот я… – вскочил Нулишка, показывая всем кулачок. – А вот я захочу и крикну «Слово и дело!». И вас всех тотчас… Всех, всех, всех!

Но не успел договорить, потому что бурмистр Данилов взял его за загривок так, что бедный карлик только хрюкнул.

– А вот я тебя тотчас ногтем раздавлю!

7

– Ах, батюшки! – закричала из окна Грачиха. – Моего-то властелина снова под руки ведут!

От санктпетербургской дороги через мостик переезжали дроги, а на них один преображенец в зеленом форменном кафтане поддерживал другого, который валился белокурой головой то направо, то налево.

Завалинка проворно вскочила и разбежалась. Тот же, которого везли, а был он в унтер-офицерском мундире с серебряным галуном, очнулся и, завидев вдову Грачиху, отдал ей честь:

– Здорово, раба, принимай сокола!

Это был ее барин, Евмолп Холявин, лейб-гвардии сержант, совсем еще мальчишка, белобрысый, нахальный и зубастый, словно жерех. Вдова засуетилась, выбежала навстречу, за ней студент Миллер, всегда добровольный помощник, кому надо услужить. Другой преображенский унтер-офицер, который привез Холявина, смуглый, с волосами до плеч, большими черными глазами, похожий на девушку, увидев Миллера, раскланялся с ним. С помощью кучера и слуги он сдал Евмолпа на руки Грачихи и отъехал восвояси.

– Прощай, брат Кантемир! – кричал ему вслед Холявин и посылал воздушный поцелуй. – Прощай, князенька, российский пиита!

Вдова со студентом ввели подгулявшего лейб-гвардии сержанта в дом, сам бурмистр придержал перед ним распахнутые двери, а тот продолжал балагурить:

– Вот ты, Данилов, хотя ты и златом препоясан, ты знаешь, что такое пиита, вирши, гекзаметр? Нет? Куда тебе, торгаш несчастный!

Оказавшись у лестницы, которая вела к нему в светелку, или, как он любил называть, на антресоли, барин взбунтовался и потребовал «посошок». Вдова вынесла ему чарочку, поклонилась, а он поставил новое требование;

– А кто будет мне чесать пятки? При дворе всем чешут, даже царевнам. Слышь, Грачиха? Пусть дочка твоя немедля придет, Аленка. Разве я ей не господин?

Но через минуту он уже храпел на перине гусиного пуха.

Хотя солнце уже низко стояло над лесом, завалинка сошлась вновь.

– Досталось тебе, мать моя, – сказал бурмистр, щелкая орешки.

История прачки Грачевой многократно обсуждалась и уже не вызывала лишних разговоров. Вольная дочь приказного писаря, она вышла по любви за переведенца-канатчика. Тогда особенно не разбирались – беглый, не беглый, лишь царю канаты вей. Дом они отстроили – вот этот самый, – родилась Аленка.

Да добрался-таки розыск беглецов и до канатчика Грачева. Явился полицейский ярыжка, предъявил повестку. Оказалось, что Грачев лет тридцать тому назад от кабальной записи уклонился.

вернуться

13

Инок, инокиня – монах, монахиня.

вернуться

14

Слово и дело – система политического сыска в России в XVII–XVIII веках: объявившие за собой «слово и дело государево» поступали для розыска в Преображенский приказ.

вернуться

15

Преображенский приказ – учреждение, управлявшее гвардейскими полками, а в 1716 году ведавшее также охраной государственного порядка.