А царица, новоявленный генерал-адмирал российского флота, в чреве мчащейся кареты то крестилась на лампадку, то принимала питье из рук верного Левенвольда.
– Данилыч! Креста на тебе нет…
Повернули от Шпалерной к Смоляному полю, и тут на просторе Невы открылся красавец стодвадцатипушечный линейный корабль «Гангут», который темной массой величественно разворачивался. Мигали его бортовые огни.
– Тпру! – закричали форейторы. – Кикины палаты!
Кони храпели, слободские собаки захлебывались лаем.
Светлейший сошел, отстранив пажа, принял государыню самолично. В толпе вышедших из повозок свитских отыскал Тузова, поманил к себе.
– Что это? – всматривалась императрица в отсвечивавшие ряды окон Кикиных палат. – Я здесь уже бывала?
На балюстраде спешно выстраивался караул Градского батальона. Похаживал, смиряя волнение, их командир, грузный мужчина в майорском кафтане.
– А-ать! – скомандовал он. – Ыр-на! А-а-ул!
– Ваше императорское величество… – начал он рапорт. Повернулся к Меншикову: – Ваше высокобродь!
Светлейший усмехнулся.
– Что ж ты, аудитор Курицын, – видишь, я тебя узнал – меня не по чину титулуешь? И зачем ты здесь, а не в полицейской конторе? Вместо разжалованного Тузова? Когда ж его разжаловали, а? Да ты что, оглох?
Рапорта слушать Меншиков не стал.
– Вы с вашим генералом-полицеймейстером сильны всех разжаловать и до меня готовы добраться. Да не получится.
Он поклонился императрице и пригласил ее войти в Кунсткамеру. Левенвольд в отчаянии просил подождать, пока вызовут библиотекариуса, но у того новый двор был на Васильевском острове, долго ждать. Вошли в боковую дверь, и Меншиков повел царицу по ступеням в подвал.
– Ключ! – бросил он, и Максюта подал ему ключ, теплый, потому что висел на шнурке с нательным крестом. Сунулся Левенвольд, но светлейший отпихнул его грубо и сам взял под руку императрицу.
Некоторое время было слышно, как звякает ключ и поминает угодников царица.
– Тузов! – позвал Меньшиков. – Сойди же вниз, помоги.
Максюта сбежал по кирпичным ступеням, поставил фонарь на пол. Визжа ржавыми петлями, железная дверь отворилась. Екатерина Алексеевна, прижавшись к Меншикову, разглядывала две огромные стеклянные банки на столе. Максюта поднял фонарь как можно выше, и сквозь белесое, словно бы запотевшее стекло можно было разглядеть человеческие головы.
– Заступница пречистая! – перекрестилась царица. – Это она?
– Она, – подтвердил Меншиков.
– А это он? – указала она на другую банку.
– Он.
И они смотрели на эту вторую банку так долго, что у Максюты рука, державшая фонарь, совершенно затекла, но он не смел пошевелиться.
– А это то самое? – спросила царица, указав на свинцовый ящик в углу.
– Да, то самое.
Тогда она заплакала беззвучно, шуршала платьем, искала свой платок. Максюте удалось переменить руку, но теперь свечка догорела, и расплавленный воск тек ему за рукав.
– Пойдем! – светлейший увлек ее к выходу. – Вот, Катя… Не споткнись, тут порог… Вот, Катя, достаточно мы повеселились, не пора ли и в путь вечный? А мы указы берем и подписываем, не думая о душе.
– Я так и знала, так и знала… – плакала она.
– Взять тот философский камень, – не замолкал светлейший, возводя наверх свою грузную повелительницу, – каждый в нем себе счастья ищет.
Царица не отвечала, знаком попросила света. Максюта и Левенвольд подняли свои фонари. Достав зеркальце, она привела в порядок заплаканное лицо.
– Зверь ты, Данилыч, – сказала она, выходя на воздух. – Такой же зверь, как был Петруша.
10
– Кто это воет тут все время, воет и воет? – спросил Меншиков, поеживаясь от налетевшего ветра.
– Баба тут одна на слободке, – доложил Курицын. – Дочку у нее вчера за долги свели в губернскую контору, вот она и воет.
Отправив карету с императрицей и посадив туда Левенвольда со статс-дамами, светлейший приготовился сесть в повозку. Конный конвой держал факелы, которые трещали и плевались искрами.
– Прощай, бывший аудитор, – сказал светлейший Курицыну, пощипывая ус. – Заходи как-нибудь запросто, потолкуем! Глядь, и снова аудитором станешь, Меншиков еще на что-нибудь да годится.
– А я? – невольно спросил Максюта.
– А ты? – Светлейший разжал ладонь, где лежал причудливый ключ от железной двери, и положил тот ключ в кармашек своего камзола. – Мне до тебя дела нет. Я обещал, ты помнишь, что пальцем тебя не трону? Ну и будь здоров!
Он встал на подножку, тяжелым телом накренив повозку, и забрался внутрь. Кучера цокнули, разбирая вожжи, послышалась кавалерийская команда.
Максюта остался один, слушая шум могучих вязов. На реке кричала ночная птица, корабль громыхал якорной цепью. Куда идти, с чего начинать?
От слободки донеслось: «О-ой, доченька моя болезная, о-ой!» Максюта вздрогнул. Все, что он с горечью передумал о себе, пока находился во узах светлейшего, все вдруг отлетело, как шелуха. Ему представилась Алена – босоногая, в крашенинном сарафане, и глаза ее, преданные, лучистые: «Максим Петрович, вы не сомневайтесь во мне!» Единственная, может быть, в целом свете…
Бегом пустился к слободке и увидел на темной завалинке одинокую фигуру. Это был трепальщик Ерофеич, сегодня он сторожил. Понюхает табачку – покрутит трещоточку.
– Что, отставной козы барабанщик? – узнал он Максюту. – Просвистел свою зазнобушку?
Вдова в своей каморке опять завыла, заплакала, а Ерофеич принялся оглушительно трещать, пока она не затихла.
– Как это получилось? – спросил Максюта.
– Известно, как… Евмолпий-душегуб, прости господи, снес документ в губернскую контору…
– Значит, она там? – Максюта непроизвольно подался в сторону губернской конторы.
– Тише, человек военный, не рассыпь табак казённый… Там людей не держат. Мы со вдовицею уж бегали, дары писарям воздавали. Купила ее на вывоз помещица новая, принцесса Гендрикова, что у нас в палатах обреталась… Царица ей куш пожаловала, так она накупила народу видимо-невидимо, переженит всех на ком попало, вот тебе и деревня, ха-ха-ха!
– Да брось ты свои хохотульки! – в отчаянии сказал Максюта.
– А что нам еще делать-то? – Ерофеич покрутил трещоткой. – Философских камней мы не теряли, завтра нам их господину библиотекариусу не представлять.
Максюте невыносимо стало его слушать, он побрел в сторону реки. Там под вязами была партикулярная пристань купца Чиркина, он кое-какой товар на Смоляном дворе закупал. У причала стояла двухмачтовая шхуна, пахло свежей рогожей, на корме горел фонарь.
– Эй, господин корпорал! – кто-то окликнул с кормы шхуны. – Поздненько прогуливаться изволишь!
Это был Евмолп Холявин. В круглой шкиперской шляпе, он покуривал трубочку, скалил зубы и сплевывал за борт.
О чем было говорить Максюте с этим человеком?
– Хочешь ко мне вестовым? – веселился на корме Xолявин. – Слугой не предлагаю, знаю: ты гордый. Купец Чиркин мне полную волю дал – кого хочу, найму!
Максюта ускорил шаг, чтобы побыстрей пройти мимо чиркинского судна.
Евмолп кричал, все более изгаляясь:
– Хо-хо-хо, поборник равенства! Хо-хо-хо, кунсткамерский жа-аних! Вот тебе на добрую память!
По реке разнесся мелодичный звон, постепенно замирая. Слышалась неразличимая команда, затем такой же звон с другой уже стороны. На кораблях российского флота били склянки.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ. Прекрасная голова Горгоны
1
Маркиза Лена распахнула окно и, щурясь на утреннее солнце, прислушалась к странному шуму. Словно бы сотни ног шелестели по траве и тысячи уст гудели подобно пчелиному рою. Вдруг из-под земли раздался глухой удар, стекла в рамах задребезжали. За крышами Морской слободки, где угадывалась Нева, взлетели клубки белого дыма, стаи галок понеслись с гомоном.