– Ты пожилой человек! – увещевала его императрица. – А он же совсем юный, этот карлик. У тебя небось дома куча холопов, а у него никого, один-одинешенек!
– Да ведь она, мне сказывали, она там головою бьется об стены, криком кричит. Не любит же она его!
– То есть ты хочешь сказать, она тебя любит? – усмехнулась царица. – Ах, кто же из нас выходил замуж по любви?
Она заставила Нартова встать с колен, кликнула Левенвольда, велела прибавить свечей и принести ее личную шкатулку.
– Вот смотри, – показала она Нартову чертеж, который вынула из принесенной шкатулки, – архитекторы мне целый план сочинили. Свадьба карлика, каковой было не видано с 1709 года. Шествие короля самоедов со всешутейшею свитой. Вот тут будут собраны карлы и карлицы из всех домов столичного града. Фейерверк, сиречь потеха огненная, с изображением Купидона, сковывающего сердца, и надпись: «Аморис федере унум» (Любовь делает их едиными).
Это она произнесла наизусть, в один запал. Чувствовалось, что свадьба карлика заняла все ее воображение. Развернув другую бумажку, она по складам принялась читать стихи:
Нартов вновь пал на колени, схватил ступню императрицы, пытаясь поцеловать, а та его отталкивала.
– В конце концов, я так хочу! – она захлопала в ладоши, вызывая фрейлин. – Свадьба будет завтра утром.
И, уже ведомая в опочивальню, повернулась к Нартову, который все еще стоял на коленях.
– А тебе скажу добром, Константиныч. Не суйся ты не в свои дела. Токарь ты и есть токарь, точи себе на здоровье. А гимназиумы разные оставь Шумахеру с его немцами. Да и чего учить, чему учить? Я вон без ученья всю жизнь прожила, и слава богу!
Левенвольд подошел к ее постели, чтобы пожелать спокойной ночи, она хныкала: комарье разлеталось, мошкара, покою нету… Вдруг привстала в подушках и сказала совершенно спокойным голосом:
– Вот что, Рейнгольд. Токарь-то этот бешеный, я его с каких пор знаю. Как бы он чудес нам не натворил. Ступай-ка ты в Смольный дворец, где карлова невеста содержится…
А Нартов, выйдя из дворца, сел на каменный фундамент, оставшийся после станков, и заплакал, не стыдясь.
Да и кого было стыдится? Летний сад тянулся, безмолвный и пустой, белели только истуканы. Ассамблея нынче шла далеко, в Меншиковом саду на Васильевском острове. Оттуда по реке доносились музыка и гром пушечных салютов.
Подул свежий ветер, зашелестели дубки, и спустилась самая настоящая ночь. По улицам Санктпетербурга в точном соответствии с предписаниями генерал-полицеймейстера пошли фонарщики в остроконечных шляпах и с лестницами на плечах.
10
– И как же тогда империя будет управляться? – спросил Сербан Кантемир, опираясь на ствол мушкета.
В Смольном дворце было промозгло и пустынно. Каждое слово, произнесенное даже шепотом, отражалось под сводами будто удар в доску.
– Ш-ш! – оглянулся Антиох. – Умерь свой бас! А управляться будет, как в Англии, – соберутся родовитые и знатные и станут управлять.
– Хо-хо! Науправляют тебе такие, как принц Тендряков или хотя бы наш приятель Евмолп. Я ему нарочно карточного долга не простил, чтобы поубавилась его дворянская спесь.
– Владыко Феофан говорит… – начал Антиох, но так и не досказал, что говорит владыко Феофан. Из темноты лисьей походочкой появился обер-гофмейстер Левенвольд и стал скрипеть на Кантемиров, что пост им поручен наиважнейший, государыня изволила приказать на сию ночь поставить преображенцев… Понеже устав караульный…
Братья Кантемиры, не споря с ним, разошлись в разные концы залы и вытянулись на посту.
Это был так называемый Зал Флоры, там стояли четыре итальянские статуи: Весна, собирающая луговые цветы, Лето, с серпом и яблоком, Осень, нагруженная снопами, и Зима в виде поселянки, застигнутой сном.
Левенвольд, наворчавшись, вновь исчез в анфиладах, а братья вернулись к разговору:
– Тс-с! Слышишь, какое здесь эхо? – сказал Сербан.
С первого этажа доносилось, как Левенвольд распекал там караульных.
– А плевал я на твоего Красавчика! Подумаешь, пост государственной важности! Стережем невесту царицыного карлика! – Тс-c! Ну, Сербан же! Левенвольд опять идет сюда.
И правда послышались вкрадчивые шажки обер-гофмейстера.
– А вы знаете, князь, – крутился он вокруг усатого Сербана. – Я ведь теперь тоже граф. Мне вручена императорская грамота.
– Поздравляю.
– Нет, нет, я серьезно. Вы думаете, я шучу?
– И я говорю серьезно – поздравляю.
– Как же теперь, например, вы станете нас титуловать? Ваше сиятельство или ваша светлость?
– Просто граф. Вы меня зовите просто князь, а я вас просто граф. Так заведено среди благородных персон.
– Ах, нет! Мне кажется, что вы все равно должны именовать меня – ваше сиятельство. Ведь у меня должность выше.
– Знаете, граф, – сказал Сербан, не скрывая раздражения, – вы сами нарушаете устав воинский. С часовым разговаривать не положено.
Левенвольд удалился, напевая по-немецки про рыбака и пастушку. Послышались мерные удары больших часов.
– Что ж теперь, новоиспеченный граф крадучись нас станет испытывать? – спросил Сербан, прислушиваясь. – Чьи-то шаги… Антиох, слышишь?
– Стой, кто идет? – закричали они, щелкая курками. Эхо прокатилось по темным залам и переходам и отдалось внизу слабым вскриком.
Братья выскочили в соседний коридор и, увидев там двух человек, прижали их к стене дулами мушкетов.
– Ваша светлость, князь Сербан! – сказал один из них знакомым голосом. – Я влез на дерево и увидел вас тут…
– Максюта! – узнали его Кантемиры. – Ты разжалован? Почему на тебе партикулярное платье?
За спиной Максюты не переставал кланяться бодрый старичок с хохолком на макушке.
– Ваша светлость! – с отчаянием сказал Максюта. – Только на вас вся надежда… Вы ведь когда-то обещали мне помощь. Ваша светлость, здесь заперта одна девушка…
– Его невеста, – указал на Максюту старичок.
– Левенвольд идет! – братья Кантемиры бросились к своим постам. Максюта же и старик Ерофеич, быстро оценив обстановку, скрылись за массивными пьедесталами Зимы и Весны.
– Что случилось? – спросил Левенвольд, желая пройти в дверь, которую Сербан загородил мушкетом. – Кто-то кричал?
– Пароль! – потребовал Сербан. – И отзыв!
– Майн готт! Вы с ума сошли, князь! Ведь это же я, обер-гофмейстер.
Но Сербан был неумолим – отныне он желает точно исполнять устав, которым ранее, увы, манкировал! Левенвольд понял: высокородные князья шутят, при дворе любили разыгрывать красавчика Левенвольда. И он удалился с независимым видом, мурлыкая про свою пастушку.
Четверо опять сошлись у фонаря в коридоре.
– Ах это та несчастная, – сказал Сербан, – которая весь день билась и кричала.
– Сейчас вроде бы уснула… – прислушивался Антиох. Все обдумывали положение. – Дверь, за которой находится она, – вот здесь. Да ключ-то у Левенвольда, в кармашке его кафтана!
Взломать? Но это, во-первых, шум, во-вторых, для часовых, то есть для братьев Кантемиров, неминуемый военный суд.
Ерофеич сказал, что они из сада предполагали по карнизам добраться до балкончика.
– Балкончик заперт изнутри, – ответил Сербан. – Вот ежели б она, ваша невеста, была заранее предупреждена…
Оставалось ждать, когда явится всемилостивейший случай.
11
Послышалось чирканье фаянса по мрамору пола, натужное кряхтенье и плеск воды.
Сербан выглянул в соседний зал и увидел освещенную свечой дверь в дежурную комнатку для камергеров и фрейлин. Там плескался бессонный страж Левенвольд, а роскошный его кафтан висел в зале на одном из бронзовых стоячих канделябров.