Но канатный мастер Грачев уже лежал на смертном одре. Свела его работа гнучая, пыль едкая, марь болотная санктпетербургская. Казалось бы, что – повыла вдова, и делу конец, сама-то она по рождению вольная.
Ан нет, через малое время прибыл откуда-то из мценских дебрей Евмолп Холявин, недоросль. В полк по протекции поступил. Предъявил права и на грачевский дом, и на все ими нажитое, как на проценты за неуплаты кабалы. Ходил он в контору и там бумагу выправил, что после смерти отца кабальная запись распространяется на дочь. Так вольная Аленка стала крепостной!
– Не повезло тебе, баба, – сочувствовал бурмистр, а вдова то и дело подхватывала в передник набегающую слезу.
– Самой мне что, – говорила прачка. – Я двужильная. Вот к доченьке моей он подбирается, змей! Я уже предлагала, давай, мол, батюшка, поменяем в конторе запись. Пусть я лучше буду твоей крепостной. Он же смеется, бог ему прости. На что, говорит, мне такая страхолюда!
– Как вы сказали? – заинтересовался студент Миллер, доставая записную книжку. – Стра-ко-люда? Что это есть?
Бурмистр стал толковать вдове, что дело поправимое, лишь бы найти Алене человека солидного, в летах, который бы ее выкупил. Вдруг внимание завалинки было отвлечено на другое.
8
От Кикиных палат спускался унтер-офицер Тузов. Он был любимец завалинки, хотя некоторые считали его гордецом, который ни с кем компании не водит. Трепальщик Ерофеич, завидев унтер-офицера, вскочил, пристукнул босыми пятками и сделал под козырек.
– А, Максюта! – захихикал карлик Нулишка. – Говорят, ты там философский камень потерял?
Максим хотел взять его за ухо, но карлик извернулся и высунул язык.
– И-и, ярыга несчастный! А правда ли, тебе за то Шумахер каторгу обещал?
Завалинка охнула, а бурмистр, крестясь, воскликнул:
– Проклятый немец! – и тут же извинился перед Миллером, так как он не всех немцев имел в виду, а только прохвоста Шумахера.
– Да, что ж он такое, этот философский камень, или как его там! – воскликнула из своего окна Грачиха. – Ежели из-за него люди в такое неистовство впадают!
Взволнованный студент Миллер вскочил и заговорил что-то на невероятной смеси языков, делая при этом категорический жест рукой, будто что-то отбрасывая, отвергая. Но так как его никто не понял, завалинка продолжала судачить по поводу чудесных свойств философского камня.
Максим Тузов усмехнулся и собрался ступить на первую ступеньку крыльца, как Ерофеич потянул его за полу кафтана.
– Постой, брат корпорал! Я скажу тебе, где обретается твой камень…
Все умолкли, зная, что Ерофеич что-нибудь отмочит. И правда, он наклонился, сделал круглые глаза.
– Сонька его похитила! Сонька Золотая Ручка!
Все даже руками замахали. Эк, куда хватил! Сонька-разбойница, потатчица, об ней весь Санктпетербург говорит, но чтоб философский камень, да из Кунсткамеры…
– Трепальщик он и есть трепальщик, – сказал пренебрежительно бурмистр, поднимаясь, чтобы идти домой.
– Постой, погоди, народоправец, – не сдавался Ерофеич. – А знаешь ли ты, как та Сонька у светлейшего князя перину с кровати утащила?
Бурмистр не удержался от соблазна, чтобы не сесть на прежнее место. Грачиха даже из дома вышла, присела на ступеньки, а Нулишка чуть не на колени к ней забрался.
– Повстречал как-то Соньку светлейший на самом на Сытном рынке. Говорит, хорошо-де ты, Сонька, воруешь, пока еще мне ни разу не попалась. Вот давай, говорит, с тобой об заклад побьемся, что меня, светлейшего князя, генерал губернатора и фельдмаршала войск российских, тебе, Соньке, ни за что не обокрасть.
– Ну! – торопили слушатели, пока Ерофеич скреб в своем кисете.
– Вот вам и ну! Сонька князю ответствует: а хочешь, мол, светлейший, я из-под тебя и из-под твоей супруги перину выкраду целиком? Светлейший тут сильно смеялся, потому что дворец его, что на Васильевском острову, сами знаете, в семь рядов клевретами[16] окружен. А Сонька ночью оделась трубочистом – порточки такие узенькие, черная шляпа, кочерга – и через камин явилась прямо в покой. Видит, на господской кухне кувшин стоит с квашней, наутро тесто делать, князю, хе-хе, пирожки печь.
Пока он заправлялся понюшкой, завалинка трепетала от страха и любопытства.
– Ту квашню, – продолжал Ерофеич, еще понизив голос, – Сонька взяла и вылила князю и княгине в постель, а сама до поры спряталась. Вот пополуночи светлейший проснулся да с испугу перину ту самолично в окно выбросил, а там Сонька со своими татями – и была такова.
– Сказка! – заключил, отсмеявшись, бурмистр Данилов.
– Да ей-же-богу! – не сдавался Ерофеич. – А вот, послушай, был некогда откупщик, фамилия его Чистоплясов.
– Как же! – подтвердил Данилов. – Кровопийца известный, деньги в рост давал. Ни вдовы не жалел, ни сироты…
– Точно! – поднял палец Ерофеич. – А знаете, через что он умер? Опять же через Соньку.
– Ну уж, поди ты прочь, это уж чепуха! – Бурмистр даже отвернулся.
– Ан не чепуха! Слушай-ка лучше, господин слободоначальник. Прознала как-то Сонька через своих сообщников, а у нее они везде, что в некоем кабаке тот откупщик хвастался, будто у него на сеновале кубышка спрятана, а в ней – миллион!
Вдова Грачиха изумленно ойкнула, остальные зачарованно молчали.
– Забралась она к нему на сеновал, а тут, как назло, сам откупщик дверь отмыкает, проведать свое сокровище пришел.
Последний луч солнца угас за далеким шпилем Адмиралтейства. В церквах звонили ко всенощной.
– А Сонька, – продолжал Ерофеич, – Сонька не растерялась, во, бой-баба! Видит, в углу коса, та самая, которой луга косят. Взяла ее в руку, зубы оскалила, точно как наш преображенский сержант, господин Холявин. Молвит Чистоплясову: «Разве ты меня не признал? Глянь-ка попроворнее – я ведь смерть твоя, за тобой пришла. Сейчас косою тебя вжик!» И повалился замертво тот откупщик, сердце его таковых речей не вынесло.
– А Сонька?
– Что Сонька? Сонька кубышку под мышку – и ищи ветра в поле.
– А миллион?
– Деньги те Сонька бедным раздала. На что ей деньги? С нее хватит росой умыться, из ключа напиться.
9
Сбросив ремень и портупею, Максюта опустился на скамью. Свеча чадила, но не было сил встать, поправить. Голова гудела, как пчелиный рой.
Подобно тени появился в горнице сожитель – студент Миллер. Деликатно направился в свой угол, где прямо на куче книг была приготовлена ему постель. Максюта подобрал его, выброшенного драгунами, среди разоренных коллекций и поместил к себе.
Максим Тузов неплохо говорил по-немецки, объясняя это так:
– Три года стоял с гарнизоном в Померании. Была там немочка одна. Проси, говорит, у своего начальства отставку. У меня, говорит, есть сбережения, купим мельницу и заживем.
– И что? – спросил Миллер.
– Что видишь, милый Федя. Служил семь лет, а выслужил семь реп.
– И об офицерской перевязи уже не мечтаешь?
– Теперь войны нет, – усмехнулся Максюта. – Никого не убивают, в полках вакансий не образуется. А недорослей дворянских понаехало, куда нам с ними тягаться. Остается одно – случай.
– Как это – случай?
– В милость попасть, либо в штаб, либо при начальстве. А то, поднимай выше, при дворе. Как говорит наш Ерофеич, царевне пятки чесать.
– А может, тебе учиться, добрый Максюта, науки изучать?
– Э, брат! Проплясал я свое ученье, на балалаечке проиграл.
– А то давай начнем? – Очочки Миллера весело заблистали. – Я тебя буду учить всему, что знаю. Я все-таки магистр Тюбингенского университета, у меня и грамота есть, печать – ух, огромная! А ты станешь меня русскому языку учить.
– Да я же и букв не знаю! – с отчаянием воскликнул корпорал. – Ни русских, ни немецких!