Тогда сорвалась с места и вся масса поставщиков и подрядчиков. Кинулись к трапам, зло кричали на вахтенных, пытавшихся задержать. На крик, кудахтая по-иноземному, выбежала и свита, но палуба была уже пуста. Конопатчики в люльках, на верху мачт, смеялись не скрывая.
– Вот так-то, Константиныч, – сказал бурмистр Данилов, отыскав в адмиралтейской роще своего знакомца. – И не знаем, что теперь с нами будет за ту ретираду. В железа посадят.
– У! – ответил Нартов, раскуривая трубочку-носогрейку. – Бог не выдаст, свинья не съест.
Они уселись на бревно в тенек, возле главной башни Адмиралтейства. Мимо катились тележки с гравием, шагал взвод матросов, торговки волокли жбаны со щами.
– Ему и не до вас, Головину-то, – продолжал Нартов, посасывая трубочку. – У него все мозги в царицыной прихожей, где куется Россия иная, чем при Петре Алексеевиче.
При упоминании покойного императора Нартов достал большой клетчатый платок и вытер им краешки глаз.
– Ты-то зачем сюда приходил? – спросил после некоторого молчания бурмистр Данилов.
– Место новое ищу. Токарню мою надо переносить. Да разве здесь работа? Точат по шаблону балясины для корабельных перил ни уму ни сердцу. Я тебе как-нибудь покажу паникадило[17] для Петропавловского собора, которое я сделал в память о государе. Вот там выточка – у каждого усика по двенадцать перемен резца.
– А зачем тебе токарню переносить? Тебе еще покойный император сарай пристроил у самого Летнего дворца.
– В том-то и дело, брат, в том-то и дело! Шумно теперь от моих станков при дворце, хлопотно. Сама-то государыня ничего не говорит. Она со мной приветлива: «Как живешь, Нартов?» да «Не болеешь ли, Нартов?» А вот лифляндец треклятый, Левенвольд, красавчик, то и дело гонцов ко мне посылает: «Нельзя ли без скрипа, цесаревна книжку изволят читать…» Без скрипа, с ума сошли! А то раз его высочество, герцог голштинский…
Он не договорил, шумно засосал свою трубку, похлопал по карману, ища кошель с табаком.
– И вообще, скажу я тебе, – нагнулся он к уху бурмистра. – Все кругом пришло в расстройство. Со стороны, все как и было при покойнике царе. Ан нет, словно опустевший улей, пчелы-то гудят, да все без толку. Матка улетела, и каюк!
– Ну, это ты перехватил, Константиныч! – сказал бурмистр, не любивший опасных разговоров.
– А погляди сам! – Нартов указал на Адмиралтейство.
Там, внутри огромного четырехугольника зданий, располагалась верфь. На каменных эллингах и в деревянных доках высились строящиеся корабли. Пузатые их бока и свисающие снасти, квадратные люки для пушек виднелись везде, куда хватал глаз. Множество людей сновали везде действительно как пчелы или, вернее, как муравьи. Казалось, корабли эти вот-вот покинут верфь и выйдут в море.
– Ан нет! – заговорщически продолжал Нартов. – При Петре Алексеевиче стопушечный корабль строился полтора года, истинный крест! Сорокапушечный фрегат строился год. А все то, что ты сейчас видишь, было заложено еще при нем. И стоят те корабли уже по три, по четыре года, и конца этому никакого не видать!
– Ого-го-о! – вдруг закричал над ними артельщик, вышедший с ватагой крючников. – Отцы, позвольте вас побеспокоить, бревно забрать. Поскольку это и не бревно, а салинг с корабля «Стремительный».
Приятели поднялись, разминая ноги.
– Дел, брат, у вас, я вижу, срочных нет, – сказал Нартов. – Пойдем-ка лучше ко мне домой, я рядом живу, а ты у меня еще не бывал.
2
Молоденькие клены просунули лапчатые листья в раскрытое окно. Зеленый полумрак царил в низенькой горнице.
– Что ж ты, Константиныч, в мазанке такой тесной живешь? – сказал бурмистр, хрустя чесночком. – Тебе же покойный государь вон какую домину отгрохал, в три жилья!
Действительно, перед окошком возвышался дом в три этажа, фасадом на малую улицу Морской слободки.
– Один я, как перст, брат Данилов, – отвечал Нартов. – Судьбы своей не устроил. При Полтаве я при особе государя… Да и потом, все походы и походы… За границей мы учились, вместе же с тобой в Амстердаме состояли: ты при канатном деле, я при токарном. Вернулся – вновь при государе, а у него ведь был порядок какой? Хоть день, хоть ночь – будь готов предстать по царскому вызову. Куда уж тут семья!
Нартов снова взялся за клетчатый платок и воскликнул:
– Но я не жалею, брат Данилов, не жалею! О, какой это был человек! Точим мы с ним, бывало, на станках, одновременно ему секретарь бумаги докладывает. Тут и война, и посольство, и торговля, и суд, и расправа… И он незамедлительно сии вопросы все решает, не отрываясь от станка. Да как решает!
Приятели покачали головами и выпили за упокой души благодетеля.
– В младые годы, – продолжал Нартов, набивая трубку, – государь любил сам кузнечить, плотничать. Сила в нем была, сноровка! С годами он все оставил ради токарного дела, но уж какой искусный был токарь! Частенько я думаю об этом, Данилов, а?
Угрюмый слуга, он же кучер, прислуживал, ставя тарелки, будто знаки препинания.
– Смотри-ка! – оживился бурмистр Данилов. – Провизия-то у тебя царская. И балычок, и икорочка!
– Да, да… – сделал приглашающий жест Нартов. – Пока еще при дворе на кошт зачислен. А вот та вдова Грачева и ее дочка, которых ты ко мне прислал…
– Они тебе помогают?
– Погоди, погоди… Помогают, конечно, я просто хотел сказать, что тоже провизии ради… Но об этом потом. Дай мне досказать ту мою мысль.
Он подлил питья, приговаривая, – это, мол, зельице собственноручного настоя. На траве приготовлено, на камчужнице, которая, однако, не по глухоманям сбиралась, а здесь, в блистательной столице, по берегам речки Мьи.
Данилов вежливо похваливал, а его приятель, отослав слугу, понизил голос:
– И знаешь, когда я все это понял? На следующий же день после погребения императора нашего. Прихожу я, как обычно, чуть свет в токарную комнату в Зимнем дворце. Смотрю: в прихожей кабинет-секретарь толчется, Макаров, с папкой дел наиважнейших, еще кое-кто… Никого, говорят, в покои не пускают, только по заблаговременному докладу. И Левенвольда смазливая рожа торчит поперек дверей.
Он выпил и горестно махнул рукой.
– А прежде-то, бывало, кто только не шел – и генерал, и подрядчик, и сенатор, и инженер. И всякому свободный доступ был, лишь бы дело с собою нес.
– А дом-то свой чего же все-таки не заселяешь? – опять перебил его бурмистр Данилов.
– Дом! – Нартов поднял обе ладони, как бы желая показать, какова эта обуза. – Дом! Я его пока внайм отдал. Тут по всей Морской слободке, что на большой улице, что на малой, даже на луговине, которая выходит к речке Мойке, везде понаоткрывались вольные дома. Где вином торгуют, где пляшут, где играют в зернь. Иноземцев понаехало – нашествие языков! Прямо как в писании – Гог и Магог! Да и русские, которые живут в Санктпетербурге, все теперь старую московскую чинность за нуднейшую скуку почитают. Подавай им Венецию или Амстердам.
– Так ты отдал свой дом под вертеп какой-нибудь? – изумился Данилов.
– Ну, зачем таково – вертеп! Просто вертоград полнощный. В среднем жилье у них вроде кабака нашего, только зело чище да приятней – музыка играет. В верхних же покоях собираются господа важные – козыри и тузы.
– Эх, брат Константиныч! – опечалился бурмистр. – Я ведь, можно сказать, в одинаковой с тобой юдоли. Правда, я не холостой, а вдовый, зато я и старше тебя. Однако я ни за что не сдал бы своего дома басурманам для устроения подобной мерзости!
– Да там хозяйка-то не простая, – оправдывался Нартов. – Как ей не сдать? Этакая иностранная пава, глазищи словно у жар-птицы. И звание – не то она маркиза, не то даже герцогиня.
И он указал в окошко, где за стеною кленов проглядывал «вертоград», в котором нельзя было заметить ни малейшего движенья. В полуденное пекло небось предпочитают отсыпаться, зато уж вечером – как зажгутся плошки, как застучат поварешки!