Опьяненный ее близостью, Клод уже решился на все. Пусть после Эсмеральда проклинает его, сколько ей вздумается, но сейчас – сейчас он будет любить ее. Неважно, что она не противится только лишь из страха да еще, пожалуй, не до конца придя в себя после печений с гадкой травой – кто бы мог подумать, что от невинной конопли будет такой эффект?.. Жаль, правда, что совсем не тот, на который рассчитывал ученый.
Желая высвободить плечи девушки, Фролло рванул ворот камизы и вместе с ним случайно задел висящий на шее амулет. Шнурок впился в шею; цыганка вздрогнула.
- Мать моя… - тихо шепнула она. – Моя бедная матушка!.. Никогда мне теперь не обрести тебя. О, я, несчастная! Лучше бы мне вовсе не рождаться на белом свете…
Слезы блеснули из-под прикрытых век; архидьякон остановился. Он медленно выдохнул. Мучительная борьба отразилась на суровом лице. Ну почему, почему вся та нежность, которой он мечтает одарить эту девушку, всегда сводится для нее к пытке?! Что он должен сделать, чтобы она, наконец, прозрела и оценила всю силу его любви? Пусть в ее душе никогда не вспыхнет того огня, который терзает самого священника – пусть: его чувство столь огромно и пламенно, что страсти этой с лихвой хватит на двоих! И разве так уж часто встречается на земле взаимная симпатия?.. Все эти венчающиеся пары – что движет ими? Даже если и влечение – во что оно превращается через год, два, десять? А чаще брак – это лишь способ продолжить свой род для благородных и способ выжить для бедноты, ведь вдвоем легче, чем одному. Или – так тоже бывает – один любит, а второй ищет выгоды, продает свое расположение за богатство, имя, положение… Но разве это мешает кому-то из них заводить детей, любить их, просто жить, как все?.. Разве не может Эсмеральда свыкнуться со своим положением, привыкнуть однажды к нему, смириться и пожалеть? Неужто никогда она не оценит той жертвы, что он готов принести ей? Неужто положение его, все его прошлое, бессмертная душа, наконец, не стоят хотя бы снисхождения ее?.. Почему, Боже?! Почему она не может принять его любовь – любовь, которая просит взамен лишь каплю понимания к этой невыносимой, бесконечно терзающей жажде, над которой он не властен?! Не властен…
С болезненным стоном Клод вновь склонился над распростертой под ним жертвой. С отчаянием обреченного покрыл он поцелуями все ее лицо: легко касался губами прикрытых век, покрытого испариной лба, черных дуг бровей, бархатного пушка на висках. В безнадежной попытке донести до этой девочки всю нежность своей горькой любви, архидьякон лаской изливал бесконечную глубину чувства, которое она не понимала или не хотела уловить в его словах. Руки его дрожали, когда он осторожно провел ладонями по гибкому телу. Пальцы стиснули ткань камизы, задирая подол; горячая ладонь опалила девичье бедро, непроизвольно сжав его. Короткий стон сорвался с губ Фролло отчаянным криком раненой птицы: в это сладкий миг предвкушения он ощущал трепетное биение бесконечного блаженства в своих руках; и, однако, чувствовал себя совершенно несчастным. Желание и любовь, призванные дополнять одно другую, никак не могли ужиться в судьбе этого мученика и рвали его на части больнее, чем это могли бы сделать пара булонских скакунов. В то время как первое требовало немедленного удовлетворения, суля райское наслаждение в дьявольском огне страсти, вторая кричала о невозможности, нелепости идеи обрести покой, если страсть эта не будет разделена на двоих.
Раздираемый на части противоречивыми эмоциями, почти обезумев, судорожно сжимая в объятиях свою драгоценную добычу, священник не сразу придал значения тому факту, что красавица вот уже несколько минут не подает признаков жизни. Она не отталкивала его, не отбивалась, даже не шевелилась. Когда мужчина оценил, наконец, неестественность подобного поведения маленькой, упрямой колдуньи, сердце пропустило удар. Он вмиг покрылся холодным потом, тут же почему-то решив, что плясунья, должно быть, мертва – проклятое снадобье все-таки оказалось ядом. В секунду он скатился с кровати, пристально вгляделся в неподвижное бледное личико; вздрогнул, увидев, как приподнялась грудь от глубокого вдоха.
- Эсмеральда, - тихо позвал Клод. – Эсмеральда…
Она не ответила, даже не открыла глаза – лишь чуть дрогнули ресницы смеженных век. Цыганка не имела больше сил бороться, сопротивляться. Проклятая слабость, сковавшая тело, никак не проходила; голова налилась чуть заметной, непреходящей, жидкой, мутной болью. Сухость во рту сменилась воспоминанием сладости овсяных печений с выраженным привкусом чего-то резкого, прежде заглушенного… так вот, куда поп подсыпал яд!..
Плясунья не могла, как ни пыталась, заставить себя отвлечься и не чувствовать действий похотливого монаха. Она с пронзительной ясностью ощущала каждое его прикосновение, каждый поцелуй; в голове непроизвольно рождались яркие образы. Она почти видела, будто бы со стороны наблюдая, как он склонился над ней, как шарит нетерпеливо руками по ее телу, как тянется к устам, выпивая их мед в медленном поцелуе… К счастью, девушка не испытывала больше никаких эмоций: все для нее было кончено, а растекшийся по телу свинец расслабил настолько, что сохранять неподвижность оказалось не только легко, но и приятно – даже шевельнуть пальцем сейчас казалось непосильным трудом. Для себя же она уже твердо решила, что, как только все будет кончено, достаточно доесть смертельное лакомство и покончить со всем разом. От трех-четырех печений сердце едва не выскочило из груди; от десятка оно уж наверняка замрет, не выдержав столь быстрого бега. Она сбежит от монаха в манящую, сладкую во всех смыслах, милосердную тьму. Даже судьба Феба не занимала ее более: может ли взволновать хоть что-то юную, отчаявшуюся душу, мнящую себя на пороге вечности?.. Увы! Собственная судьба казалась Эсмеральде настолько несправедливой, что ей хотелось лишь поскорее завершить этот путь. Пусть кровь ее останется на совести мерзкого священника, пусть память мучит его всю оставшуюся жизнь!.. И Феб, когда узнает о ее кончине, пожалеет, что так легко поверил в нелепые обвинения и быстро нашел ей замену – в этот мрачный миг цыганка снова уверовала в рассказ звонаря.
Но что же поп?.. Почему медлит?.. Неужто решил пощадить ее? Нет, невозможно. Она ведь даже не сопротивлялась, покорилась, как он и хотел. Тогда с чего бы так резко оторвался от нее?..
- Дитя… - шепнул Фролло, закрыв глаза и бессильно прижимаясь лбом к краю постели; руки непроизвольно сжались в кулаки, выдавая напряжение будто сжатого в пружину тела. – Я не хочу, не могу… не хочу, чтобы все произошло так. Я ведь люблю тебя, слышишь?.. Но что тебе за дело до этого. Видит Бог, я отдал бы все за один твой ласковый взгляд… Невыносима твоя ненависть!.. Она страшнее пыточной Тортерю, больнее кинжала, что избороздил мою грудь во время твоего дознания, и побороть ее еще более невозможно, чем победить чуму. Что же мне делать? Скажи, девушка, что делать, как жить дальше?! Ты не принимаешь мою любовь, а я не в силах исцелиться от нее и избавить нас обоих от страданий! Не в силах, слышишь?!
Мужчина в ярости ударил кулаками по сухо отозвавшемуся ложу и вперил горящий взор в наконец взглянувшую на него прелестницу. Черные очи ее были пусты; в отличие от его собственных, они словно бы потускнели, затуманились поволокой тупого безразличия.
Архидьякон поднялся с пола и, медленно скинув подрясник, под которым была только сорочка, задумчиво произнес:
- Нет, это тупик. Это лабиринт, в который мы сами себя загнали и из которого нет выхода. Я блуждал по нему, точно слепец, в поисках дороги к твоему сердцу. Но теперь лишь понимаю, что, куда бы я ни свернул, везде будет тупик. Глупец, я ищу выход из лабиринта, не понимая, что он замурован. Запечатан, да… И страшное чудовище в божественном обличии Аполлона охраняет тот единственный путь, что ведет к твоему сердцу и один мог бы нас спасти!.. Безумие. Не стоит пытаться. Я заперт, я обречен на вечное скитание по лабиринту собственных страстей, на адскую пытку чувствовать тебя ближе, чем нательный крест, но дальше, нежели недостижимый для меня папский престол.