Выпалив эту угрозу, Клод с такой силой рванул ни в чем не повинное покрывало, что то жалобно треснуло и выскользнуло из тонких пальчиков. Затем резко дернул дерзкую девчонку за запястье и притянул к груди, утыкаясь губами в нежную шейку:
- Три дня, девушка, - повторил он, жадно вдыхая запах ее кожи. – Это последнее, что я могу для тебя сделать. Через три дня – праздник Вознесения Пресвятой Богородицы, большое торжество. Я буду молить Ее смилостивиться над нами! Быть может, это колдовство, наконец, развеется… Если нет, то все кончено!.. Я овладею тобой, хочешь ты того или нет; значит, таков наш рок: твой – разделить жар первой страсти с ненавистным палачом, мой – навсегда загубить свою душу и быть вечно презираемым тобой… У тебя есть еще время примириться со своей участью. И лучше бы так тебе и поступить! Доверимся судьбе. Если в три дня ничего не изменится, значит, то предначертано свыше. Теперь прощай. Я вернусь к вечеру.
После его ухода плясунья некоторое время не шевелилась: так и сидела на низкой кровати, обхватив себя тонкими ручками и дрожа всем телом. Перед мысленным взором одно за другим вырастали воспоминания вчерашнего вечера. «Кто-то должен уступить…» Нет, лучше провести ночь с хромым горбуном, чем с гнусным попом!.. Впрочем…
Девушка прикрыла глаза и представила на месте монаха Квазимодо. От единственной мысли о том, что одноглазый звонарь мог бы поцеловать ее, Эсмеральду передернуло. А когда она попыталась вообразить, что несчастный глухой урод, который был так добр к ней, лезет под юбку, поняла, что умерла бы от омерзения в ту же секунду. Щеки залила краска стыда: неужто ее друг и защитник, невиновный в своем изъяне, вызывает больше отвращения, чем этот безумный палач?.. Что за сумасшествие, почему она вообще об этом думает?!
Цыганка резко открыла глаза и тряхнула головкой, разгоняя тени непрошеных видений. Наконец, неуверенно поднялась и, помедлив, подошла к столу. Здесь все еще лежали те самые печенья, которыми так любезно угостил ее вчера тюремщик; сам он, очевидно, и не вспомнил о них поутру. Соблазнительная мысль отравиться, посетившая накануне, вновь всплыла в разгоряченной юной головке. Покончить со всем разом… Кажется, вчера это было не так уж неприятно. И, во всяком случае, уж точно лучше, чем отплясывать на виселице, в одной рубахе, на потеху не знающей жалости толпе. «Я вернусь к вечеру»! Вернется и увидит, что она предпочла умереть, только бы не делить с ним ложе! Быть может, тогда монах, в конце концов, осознает, насколько противен ей, насколько низкий поступок он совершает, принуждая девушку подобным образом. И пожалеет!.. Да, пожалеет. Пусть совесть мучает его до конца жизни, и тень невинной жертвы станет вечным его спутником.
Смуглая ручка потянулась к смертельному лакомству. Всего лишь доесть оставшиеся сладости – ничего страшного, это будет даже приятно. А потом – потом только ждать. Несколько коротких болезненных минут, и блаженная тьма убаюкает ее, примет в свои нежные объятия, проводив в последний путь тихой колыбельной бесконечной ночи… Взяв тонкое печенье, она осторожно откусила. Ничего, кроме медовой сладости. Доев, нерешительно потянулась за следующим… Нет!..
Плясунья с неожиданной злостью схватила в охапку оставшиеся пару десятков злосчастных овсяных печений и, выбежав на улицу, с размаху бросила в реку. Если она умрет, священник уж точно не пощадит Феба. Если бы не это обстоятельство, тогда другое дело. Но ответственность за жизнь любимого не позволяет совершить столь желанный – да, желанный! – шаг во мрак.
Эсмеральда старательно убеждала саму себя, что единственное, что помешало ей, – именно опасение за жизнь любимого. Грозно шикнула на ту часть своего сознания, которая смущенно намекнула, что про Феба она вспомнила, лишь когда сладкий яд уже потихоньку двигался в направлении дна, и нужно было как-то оправдать внезапный порыв. Соглашаться с тем фактом, что ей по-прежнему, несмотря на все несчастья, хочется жить, было почти что стыдно. И девушка с усердием, достойным лучшего применения, гнала прочь мысль о том, что теперь, когда в сердце ее поселилось сомнение касательно верности возлюбленного, на первый план выступили собственные несчастья. Вместе с тем, пережив вчера мысленно сцену соития с монахом, о чем она прекрасно помнила, хоть и находилась в некотором трансе, цыганка невольно начинала воспринимать это как вполне возможное событие. Прежде это был кошмар, который невозможно даже представить, как невозможно вообразить собственную смерть. Это было событие из какой-то иной системы координат; нечто иррациональное, не поддающееся логическому осмыслению. Теперь же плясунья ясно представляла, как бы это могло произойти, и из разряда невозможного подобный исход перешел в ряды крайне неприятных, даже ужасных, но вполне себе реальных событий. А с реальностью, в отличие от кошмара, вполне себе можно бороться. Реальность можно пережить и оставить в прошлом. Даже если она цепляется за подол платья и неумолимо тянет назад, даже если впивается в сердце крючьями воспоминаний, можно все равно стиснуть зубы и упрямо двигаться дальше.
Вернувшись в дом, прелестница задумчиво плеснула в глиняную миску холодного лукового супа и застыла над тарелкой, неосознанно кроша над посудой кусок ржаного хлеба. В сущности, это ведь не так страшно. Для кого ей беречь себя, если у Феба теперь есть невеста? А если нет?.. Если он остался верен и по-прежнему любит, тогда тем более она должна пожертвовать собой ради его спасения, тут нечего и рассуждать. Матушка… Она навсегда потеряет надежду обрести ее. «Тебя не слишком-то долго заботил этот вопрос, когда ты добровольно готова была отдаться капитану!» - язвительно напомнил внутренний голос, заставив Эсмеральду опустить глаза. Да она уже второй кусок скрошила!..
Цыганка принялась за еду. У нее есть еще, по крайней мере, три дня. Три дня, жалкие три дня!.. Как же поступить?.. Надежды, что поп вымолит себе и ей избавление, нет. Интересно, он сам-то в это верит?! Может, дает ей таким образом время? Глупости! Он просто чокнутый фанатик, столь же несдержанный в своей вере, сколь и в преступной страсти. Наверное, и впрямь собирается молиться, чтобы защититься от «колдовства». Лучше бы отрезал себе там, чтобы наверняка!.. Вот тогда точно ни одна женщина не сможет смутить его покой: Рай, или на что он там рассчитывает, обеспечен. И все будут счастливы.
Девушка криво улыбнулась от этой неожиданной мысли, а потом невольно хихикнула. Интересно, как поп отреагирует, если предложить ему такое решение проблемы… Впрочем, она снова думает не о том! Тут дело нешуточное. На карту поставлена ее честь, которую, по большому счету, она уже проиграла, когда вынуждена была последовать за монахом, зная, на что идет. Ладно, предположим, священник все-таки добьется своего… Ложка дрогнула в руке плясуньи; половина содержимого расплескалась, но остаток она все-таки мужественно донесла до рта. Итак, предположим. Он, конечно, стар. И некрасив ужасно. Но все же не так уродлив, как звонарь, а значит, могло быть и хуже. Подруги рассказывали, что в первый раз бывает больно… Подруги. Жюли, например, прелестная девчушка и в прошлом обитательница Двора Чудес, никогда не скрывала, что бережет себя единственно для того, кто предложит хорошую цену. Она всегда умела подать себя. Чуть не с одиннадцати лет кокетничала с проявлявшими интерес благородными господами и часто приносила неплохую выручку, хотя торговала довольно паршивыми пирожками, которые пекла мать. И план ее увенчался успехом: тринадцати лет от роду, чуть-чуть не достигнув четырнадцатой весны, она добилась поставленной цели. Жюли заметил и увез в Руан Робер де Круамар, некий священник, очевидно, довольно высокого сана. О ее дальнейшей судьбе Эсмеральда ничего не знала. Смешливая белокурая подруга только и успела, что рассказать о роскошных апартаментах, куда привел ее знатный господин в сутане, о ночи, проведенной на шелковых простынях, похвасталась небольшой брошью с красивым изумрудом… А через три дня тот самый священник, приезжавший в Париж, вероятно, по делам, умчал красотку на север, очарованный ее хорошеньким личиком, веселым нравом и обольстительной невинностью юности.
И тут священник! Впрочем, Жюли, кажется, не чувствовала себя несчастной, хотя и не испытывала по отношению к Роберу де Круамару решительно никаких эмоций. Она, впрочем, в отличие от самой цыганки, не была даже расстроена предстоящей разлукой с близкой подругой. Жюли была легкой, она кружилась, точно сорванный лист, в вихре жизни, танцуя между небом и землей и не желая иного партнера, кроме ветра. Ох, она бы, уж конечно, не попала в такую ужасную передрягу! А если бы и попала, быстро выпуталась. Например, начала бы распоряжаться архидьяконом, как ей вздумается, играючи вертя его страсть на кончиках пальцев и оплачивая исполнение своих прихотей мелкими монетами благосклонности. Даже немного жаль, что уличная плясунья, в отличие от уличной торговки, не привыкла продавать, не умеет продаваться, совсем не кокетка и так глупо мечтает о романтичной любви прекрасного офицера, когда пора бы подумать о собственной жизни. Вспомнить о том, что жизнь не спектакль, и играют здесь по другим правилам.