- Значит, вы придете с наступлением темноты? – уточнила прелестница, решаясь, наконец, поднять взор.
- Возможно, чуть позже. Почему ты спрашиваешь?
- Вы ведь сами дали мне три дня. Вы говорили, что после праздника Вознесения…
Эсмеральда снова потупилась и смолкла. Фролло судорожно сглотнул; кажется, он не ошибся: она и впрямь ждет завтрашней ночи.
- Дитя! – архидьякон порывисто поднялся и через секунду пал на колени перед испуганно пытающейся вырвать ладошки из его хватки цыганкой. – Я люблю тебя, ты знаешь. Но ты не ведаешь еще всей силы моей любви – только ее отчаяние. Так послушай: одного доброго слова, ласкового взгляда, жеста милосердия достаточно, чтобы положить конец моим и твоим страданиям. Пойми, наконец: для нас нет другого пути. Стоит тебе пожелать, и все изменится. Я не прошу сразу ответить на мои чувства: знаю, слишком много зла причинил я тебе, чтобы перечеркнуть его разом. Пойми лишь, что то зло – не жестокость палача, как ты, верно, думаешь, но лишь отчаяние влюбленного безумца. Безумца, которому достаточно призрачной надежды, чтобы обрести опору в этом зыбком мире, в нашем шатком положении. Тебе, маленькая чаровница, я отдаю всего себя, вверяю сердце и душу, умоляя взамен о капле сострадания. Завтра все решится… Но, как бы ни случилось, помни только: если ты не оттолкнешь мою любовь, я не откажу тебе ни в чем. Ни в чем, слышишь?! О, как пламенно мое чувство к тебе, если бы ты только поняла!.. Из ревности я готов был убить твоего любовника; из страсти я опускаюсь до насилия; из любви я положу к твоим стопам все, что имею, и даже больше. Не думай, что любовь моя будет скупа: она столь же неистова и бескрайня, как одолевавшая меня в прошлом ненависть; и если последняя была безгранична в своей жестокости, то первая будет беспредельна в своей нежности. Я сделаю тебя однажды счастливой, обещаю. Знаю, тебе сейчас трудно, невозможно поверить в это; однако когда-нибудь ты поймешь, что я был прав. Ты прозреешь, наконец, и увидишь, что моя любовь может не только причинять боль; ты поймешь, что одной твоей улыбки довольно, чтобы повергнуть меня на колени; ты разгадаешь мое сердце, и по одному велению прекрасных очей я исполню любое твое желание. Так будет, я знаю! Но сейчас – сейчас тебе нужно лишь смириться, или польется кровь. Три жертвы – не слишком ли высокая цена?.. Погибнешь ты, погибнет он, погибну я. О, твоя добродетель бесценна, но и жизнь – жизнь также не имеет цены. Какой участи ты желаешь для всех нас, повязанных насмешливой судьбой? Решать только тебе, прекрасная колдунья. Выбирай же. Завтра – выбирай.
Цыганка усилием воли заставила себя не сорваться с места и не убежать в другой конец комнаты, стоило мужчине отпустить нежные ручки и вернуться к трапезе. Что он несет?! О чем-то догадывается?.. Обо всем знает?.. Или просто, как обычно, запугивает ее? Нет, это невозможно, она должна выяснить!..
- Я… могу я попросить вас рассказать еще что-нибудь о себе? Завтра вечером… ночью вы собираетесь… Но я по-прежнему совсем мало вас знаю. Если бы я поверила, что вы и впрямь не палач, не бессердечный убийца… Возможно, мне было бы легче смириться со своим положением.
- Я не убийца, девушка, клянусь тебе!.. Я, правда, бываю строг и суров, но я никогда не был жестоким. Скажи, разве стал бы бездушный душегубец воспитывать уродца, подкидыша, имея на своем попечении еще и малолетнего брата?
- Нет, не думаю, - медленно произнесла плясунья, пытаясь унять пустившееся вскачь сердце и подобрать верные слова. – Вы уже не первый раз упоминаете о брате. Его вы тоже вырастили и пристроили в церкви, как Квазимодо?
- Увы, нет, - вздохнув, невольно поморщился, как от ноющей зубной боли, священник. – Думаю, в этом была моя ошибка. Жеан остался на моем попечении совсем младенцем: чума унесла наших родителей, когда мне только исполнилось девятнадцать, а он еще сосал материнскую грудь. Этот юный повеса почти ровесник тебе. Я отдал его кормилице, и после он остался расти на мельнице до того самого момента, когда пришло время идти в колледж. Наверное, было бы лучше держать его при себе, как звонаря. Уж я бы воспитал из этого чертенка послушного молодого человека!.. Боюсь, я слишком баловал его. Как видишь, и здесь моя любовь не знала меры – вот и вся лежащая на мне вина, вот весь мой грех.
Помню, когда Жеану было только пять, я навестил его, как обычно, в Мулене и застал этого румяного, белокурого, пухленького ангелочка горько плачущим. Он кинулся ко мне в объятия и взахлеб начал рассказывать, как жестоко наказала его мельничиха, заставив три часа провести на коленях в молитвах за то лишь, что ребенок кривлялся во время утренней службы. Признаться, поначалу я и сам сурово нахмурил брови, но вид его был столь жалостливым, а слезы такими горючими, что я пожалел кроху и попросил впредь не наказывать мальчика подобным образом. Женщина неодобрительно покосилась на меня и, кажется, с той поры вовсе перестала заниматься воспитанием Жеана. В какие только истории он не вляпывался!..
Неожиданно ударившись в воспоминания, вызывавшие невольную ностальгическую улыбку, Клод долго еще рассказывал внимательно слушавшей и не перебивавшей девушке истории из жизни кудрявого бесенка.
- Одним словом, задолго до поступления в колледж было совершенно очевидно, что брату нужна твердая рука, - заключил Фролло, допивая вторую кружку вина; Эсмеральда отправила в рот последнюю черную сливу, миска с которыми была извлечена из подпольной ниши где-то в середине повествования. – Однако в своей слепой любви я до последнего не придавал значения его шалостям, приписывая их ребяческому озорству. Когда же, наконец, понял, что это баловство давно перешло всякие допустимые границы, было, очевидно, поздно.Жеан – милый, добрый мальчик, и мне бесконечно жаль, что по моему попущению он превратился в беспечного шалопая, которого интересует только выпивка да продажные девки. Я все еще не оставляю надежд, что однажды он возьмется за ум и будет радовать меня не только своими румяными щеками, но и успехами в учебе. И дело даже не в том, что он попусту просаживает деньги, а в том, что подобный образ жизни едва ли доведет до добра; я ужасно беспокоюсь, но бессилен что-либо изменить: он не желает меня слушать, а я не властен повернуть время вспять и перевоспитать его.
- Выходит, вы не слишком-то близки с братом, хотя и любите его?.. – с трепетом спросила Эсмеральда.
- К несчастью, это так, красавица, - мужчина поставил на стол опустевшую кружку. – Помнится, в детстве все было иначе: ребенком он делился со мной самыми сокровенными мыслями, любознательно расспрашивал обо все на свете и подолгу мог слушать мои пространные объяснения, хотя едва ли понимал и половину… Жеан искал у меня утешения, когда бывал битым в мальчишеских уличных драках или наказан за очередную провинность, и я, каюсь, не мог противиться его милому обаянию. Все резко изменилось, когда сорванцу исполнилось двенадцать: я осознал вдруг, что он давно не дитя, попытался проявить строгость… Он продолжил вести себя так, как привык, однако с этих самых пор если и не записал меня во враги, то, по крайней мере, однозначно вычеркнул из списка доверенных друзей. Отдалился, сошелся с какими-то дебоширами и гуляками… Может быть, это нормально для его возраста, быть может, однажды он поймет мою тревогу?.. Ведь я все, все делал для этого ребенка! Стал для него отцом и матерью, другом и наставником, защитником и кормильцем. Разве заслужил я подобное отношение? Люблю его всем сердцем – и вижу, как он катится по наклонной плоскости, не в состоянии хоть как-то этому помешать. Я бы рад и сейчас разделять его мысли и заботы, как когда-то давно, да разве он пустит?.. Ему есть дело до меня единственно, когда возникает нужда в деньгах.
Архидьякон не собирался всего этого говорить. Он вообще никогда и никому не открывал своего сердца; да что там, даже самому себе никогда не позволял четко сформулировать причину разъедающей душу горечи вперемешку с чувством вины. И вдруг – выложил ей все как на духу, ощутив даже, вроде бы, некоторое облегчение. Да и с кем ему было делиться этой тяжелой скорбью родителя, теряющего единственное дитя? Священник, он посвятил себя Богу, и ему одному мог излить свои печали: не было друзей, не было родственников, кроме брата, не было никого, кто бы хотел утешить в трудный час или просто выслушать. В этом мире Клод был совершенно один.