- О дети, взгляните на чудный сей плод!
Отведайте яблочка, други!
Глядите, оно так и просится в рот.
И сами вы будете боги!
- Признаться, давно я готова вкусить
Божественный фрукт сей запретный.
Адам только вдруг меня вздумает бить,
Решусь коль нарушить заветы?
- Ему предложи разделить дивный клад,
Схитри, аппетит чтоб проснулся.
Мужчина, вестимо, едва ль будет рад,
Коль змей чужой – жинки коснулся!
- Стоп-стоп-стоп! – прервал поэт. – Все прекрасно, только ты, молодой человек, должен стоять за ширмой и соблазнять ее одной рукой. Вместо этого ты зачем-то вылез целиком и у меня на глазах без всякого стеснения обнимаешь мою жену.
- Я не обнимаю, я ее об-ви-ва-ю, - по слогам с удовольствием произнес Жеан, однако руку с девичьего стана все же убрал. – Да ладно тебе, мы же репетируем. На сцене все сделаю, как надо.
- Ты не поверишь, но репетиции нужны именно для того, чтобы потом в точности и без запинки повторить их на выступлении! Вот из Эсмеральды Ева очень недурная получилась, а из тебя так себе змей. А на подмостках, между тем, через два дня блистать тебе, а не ей!
- Конечно, получилась, - пожал плечами юноша, - она же женщина. То есть по определению соблазнительница и интриганка. А я максимум могу соблазнить тебя на стакан-другой доброго бургундского. Говорил же, дай мне Адама! Сам уперся.
- Вот я все не могла понять, - тихо сказала цыганка, - почему у вас, мужчин, такое предвзятое отношение к женщинам. Ведьмы, колдуньи… А дело, оказывается, просто-напросто в какой-то старой сказке, древней, как сам мир. Ну не глупость ли?
- Мой братец бы с тобой не согласился, - хохотнул школяр. – Уж он бы нашел тысячу и один аргумент, помимо этого, почему женщина – «сосуд греха»! Ой, прости… Я так, конечно, не считаю. А если и считаю, это нисколько не помешает мне с радостью испить из этого сосуда!
Плясунья картинно вздернула брови, состроила недовольную гримаску, отвесила нахалу шутливую пощечину и звонко рассмеялась.
- Жеан, ты можешь не приставать к моей жене хотя бы во время репетиции? – устало попросил Гренгуар.
Он знал эту их любимую игру: юный повеса изображал страстную влюбленность, а девушка всякий раз то острым язычком, то вот так вот отвергала его неуклюжие «ухаживания». Правда, Пьер немного портил эту забаву: он никак не годился на роль ревнивого мужа и считал ниже своего достоинства принимать участие в словесных перепалках подобного рода.
- Достаточно на сегодня, - решил автор, постановщик и режиссер в одном лице. – Жеан, завтра в три часа пополудни у нас генеральная репетиция, и я очень настоятельно прошу тебя не опаздывать.
- Договорились! По такому случаю я даже ограничусь сегодня одним только разбавленным вином – никаких попоек и пьяных драк, не будь я Жеаном Мельником! Да не волнуйся ты так, Пьер: твою постановку ждет ошеломительный успех, вот увидишь. По Парижу уже вовсю гуляет слух, что новая мистерия, в отличие от прошлогодней, весьма остроумна и забавна. Кроме того, ваш покорный слуга, озабоченный, как непосредственный участник, успехом предприятия, шепнул парочке нужных ребят, что следует кричать. А уж толпа подхватит, будь покоен.
С этими словами он вышел за порог, беззаботно насвистывая под нос что-то ужасно популярное и совершенно непристойное.
- Жаль, я не смогу увидеть вашу постановку, - вздохнула Эсмеральда.
- Да, это очень обидно, что ты пропустишь мою мистерию, - согласился Гренгуар, рассеянно поглаживая ластившуюся к нему козочку. – Честно признаться, довольно трудно сохранять спокойствие, памятуя о прошлогоднем неуважительном отношении к моему труду. Мало причин надеяться на то, что парижане поумнели за истекший год; что ж, если аудитория не в силах подняться на уровень философа, тому самому приходится снисходить до ее потребностей… Впрочем, все это ерунда; дорогая женушка, если пьеса пройдет, как нужно, мне обещали заплатить сотню парижских ливров.
- Сто ливров?! – ахнула Эсмеральда. – Пьер, да ведь это целое состояние!
- Ну, из них, правда, придется кое-что отдать плотнику и актерам… Но, как сочинитель, я считаю себя вправе претендовать на половину этой суммы.
- Главное, чтобы все эти люди думали так же, - улыбнулась плясунья. – Доброй ночи, Пьер!
- Доброй ночи, малютка…
========== XX// ==========
Уже который вечер что-то гнало отца Клода на улицы Парижа, где пронизывающий ветер заставляет зябко кутаться в шерстяной плащ и плотнее натягивать капюшон. Словно призрак, не в силах исцелиться от своих воспоминаний, бродил он по темным переулкам, неосознанно проходя теми маршрутами, которыми преследовал когда-то ее, капитана… Вот и сегодня архидьякон, едва возвестили колокола об окончании вечерней мессы, оправился на прогулку. Впрочем, прогулка – слишком приятное слово, чтобы можно было назвать им его бессмысленные скитания.
Со всей определенностью зная, что не встретит цыганку ни в этот, ни на следующий день, ни через месяц, ни через год, мужчина продолжал напряженно вглядываться в фигурки спешащих по своим делам женщин, девушек и девочек. Иной раз какой-нибудь из них доводилось поднять взор и встретить на себе горящий взгляд человека в черном, и тогда, вздрагивая, спешила испуганная скрыться поскорее на ближайшем перекрестке.
Почти четыре месяца удавалось Фролло с переменным успехом изображать из себя того, кем он когда-то был. Он заботился о делах епархии, справлял службы, венчал, крестил, молился, много читал. Правда, заставить себя присутствовать на заседаниях духовного суда не смог: слишком яркие, болезненные образы вставали перед внутренним взором, стоило приблизиться к Дворцу Правосудия. В остальном же священник вернулся к своим прежним обязанностям, стараясь убедить всех вокруг и, в первую очередь, самого себя, что совершенно исцелился. Впрочем, он понимал, что это не так. Он проклинал цыганку пуще прежнего, убеждая себя, что ненавидит ее вдвойне теперь, когда она запятнала себя. Его доводы, однако, никак не влияли на тот факт, что, засыпая, замирая на тонкой грани между былью и миражом, когда разум уже не в силах был сосредоточиться на молитве и проваливался в хрупкий, иллюзорный мир, Клод постоянно видел маленькую чаровницу. То ее большие, печальные глаза, то быстрые ножки, то гибкий стан, то высокую грудь… Порой эти видения пробуждали его, и снова с ожесточением начинал он твердить молитвы. Иногда все же проваливался в краткое забытье, но и здесь несчастного не оставляли мучительные образы, подсовывая порой картины столь живые и сладострастные, что наутро он поднимался с ноющей болью в чреслах. Он даже подумывал одно время отправиться за исцелением на улицу Глатиньи, но всякий раз приступ отвращения останавливал его на полпути.
Архидьякон бродил уже довольно долго; оставив позади себя Гревскую площадь, замер у зарешеченного Священного писания рядом с Роландовой башней, погруженный, как всегда, глубоко в себя. Он частенько останавливался здесь после своих вечерних скитаний и подолгу мог смотреть на возвышавшийся помост, где страшной смертью окончили свои дни сотни мучеников. Однако сегодня, не то в честь приближающегося праздника, не то еще почему, чья-то заботливая рука оставила под навесом со священной книгой лампадку, и Клод невольно кинул взгляд на раскрытую страницу.
- Spe enim salvi facti sumus. Spes autem, quae videtur, non est spes; nam, quod videt, quis sperat?
Si autem, quod non videmus, speramus, per patientiam exspectamus. ¹ Спасены в надежде… – прочитал он и вздрогнул, услышав донесшийся из Крысиной норы протяжный вздох.