Эсмеральда вдруг горько разрыдалась, прижав колени к груди и уткнувшись личиком в теплый шерстяной плащ. Совершенно растерявшись, мужчина, поколебавшись, все же подошел к ней и осторожно обнял за плечи. Цыганка не отстранилась, продолжая самозабвенно плакать: после потрясения сегодняшней ночи сдерживаемая в груди буря разразилась, наконец, нескончаемым потоком влажной соли. Зачем она вывалила все это на монаха?.. Он только потешится ее страданиями. Впрочем, не все ли равно…
- Тише, дитя, не надо, - пробормотал Фролло, не уверенный, правда, в точности, действительно ли не надо. – Omnia transeunt. Et id quoque etiam transeat. Все проходит. И это тоже пройдет. Капитан Феб просто фантастический дурак, который не заслуживал такого счастья. Если бы на его месте был… кто-нибудь другой, он бы просто подхватил тебя на руки и отнес хоть на край Земли, хоть за край – лишь бы быть рядом.
- Нет, - всхлипнула девушка и даже подняла заплаканное личико, для убедительности помотав головой. – Нет, кто я такая?.. Обыкновенная цыганка, простоволосая, босая, у которой все богатство – коза да бубен. Кому я нужна? А теперь еще и обесчещенная, будто уличная девка.
Малютка разревелась пуще прежнего. Мужчина прижал ее к груди и начал нежно гладить по волосам, вспомнив вдруг почему-то, как утешал давным-давно кроху-братца и испуганно жавшегося к коленям горбуна. Впрочем, ясно почему: с тех пор никто и никогда не искал у него защиты и уж, конечно, не плакал на груди. Сердце священника сжалось от этих безутешных слез: он так хотел унять ее скорбь, но как?..
- Скажите, - отчаянно шмыгнув носом, не поднимая головы, то и дело прерываясь всхлипами, спросила плясунья, - вы действительно меня любили? Жеан говорил мне. Не раз.
- Да, - сглотнул архидьякон.
Чертов школяр! Язык без костей. И кто его просил вмешиваться?!
- К чему тогда были все эти проклятия, угрозы?.. Я долго думала, но так и не смогла понять. Зачем вы делали все для того, чтобы вызвать к себе отвращение? Я понимаю теперь, почему вы пытались убить Феба, почему выманили меня из собора… Я боялась вашей злобы, а это было только отчаяние. Я еще и поэтому пришла: хотела удостовериться, что не боюсь вас больше. Ну… почти. Но сыпавшуюся на меня с первого дня ругань так и не смогла объяснить. Я ведь до самого вашего визита во Дворец Правосудия – да и после тоже! – искренне считала, была уверена, что вы ненавидите меня! И я хочу понять – для чего?
- Эт-то… Понять это легко, дитя, да вот объяснить непросто, - Клод совершенно не был готов к ее вопросу. Он вообще не думал, о чем они будут разговаривать. Черт возьми, он даже не был уверен, что она придет! А если и придет, то снова начнет обличать.
- Все равно. Я должна знать, - красавица подняла на него покрасневшие глаза и, попытавшись взять себя в руки, взглянула очень серьезно, не по-детски.
- Я попробую, - сдался священник. – Двадцать лет жил я, полный уверенности, что чужд человеческим порокам. Двадцать лет, Эсмеральда! Это больше, чем тебе сейчас лет. Я считал, что одна только наука, да Бог достойны моего внимания. Я мнил себя выше прочих: я был благочестив, умен, я, сам еще юнец, воспитал младшего брата, не побоялся приютить уродца, от которого отказались собственные родители, а толпа хотела бросить в костер. Мои таланты ученого оценил сам король; меня не интересовали женщины, выпивка, игра, я не преуспел даже в стяжательстве, хотя, поверь, у меня были к этому все средства. Я с презрением и свысока относился к братьям, нарушившим обет целомудрия; даже обличать их я считал ниже своего достоинства. И тут, спустя много лет праведной жизни, появляешься ты и низвергаешь мою душу, которую прежде несли на крыльях херувимы, в преисподнюю к чертям. Мог ли я повести себя иначе?.. Наверное, мог, но это был бы уже не я. Для этого нужно было, прежде всего, смириться с собственным несовершенством, а гордость моя была велика. Это сейчас от нее давно ничего не осталось… Впрочем, я даже благодарен тебе, девушка, ибо не напрасно в Священном Писании сказано, что гордость – мать всех пороков. Нельзя раскаяться, не согрешив…
Но я продолжаю. Когда я понял, что воспылал небывалой страстью, я пришел в ярость, не сомневаясь, что здесь замешано колдовство. Я не принимал, не хотел принять этого чувства в себе. Конечно, гнев едва ли можно назвать хорошей альтернативой – он столь же губителен, как похоть – но другой равной по силе эмоции во мне, очевидно, не нашлось. Потому я и поносил тебя всякий раз: шел, привлеченный твоим пением и танцами, как мотылек летит ночью на свет. Только, в отличие от глупого насекомого, я прекрасно понимал, что огонь хорош лишь для тех, кто в нем не горит – а я сгорал всякий раз. Но я не мог еще признать, что пожирающее меня пламя – любовь, а не колдовством навеянное вожделение. О, не вини меня за это!.. Не так-то просто мне было признать в себе более глубокое чувство. Ведь я священник, дитя, слуга Господа. Я приносил обеты, и стойко соблюдал их многие годы, ни разу не усомнившись. И вот возникла эта невозможная, греховная, порочная, черная страсть… Тебе даже невозможно представить раздиравшее меня противоречие!.. Впрочем, вот, пожалуй, неплохой пример: вообрази на секунду, какие чувства будут одолевать тебя, если ты вдруг возжелаешь не человека, вылепленного по образу и подобию Божию, а бессловесную тварь? Скажем, коня. Возжелаешь с такой силой, что противиться этому зову будет невозможно, немыслимо.
Эсмеральда зажмурилась на минутку, наморщила покрасневший носик, а потом вдруг неуверенно улыбнулась.
- Невозможно, - покачала прелестной головкой. – Фу, это ужасно! Как вам только в голову такое пришло? Говорю же, из вас плохой священнослужитель.
- Благодарю, - церемонно ответил Фролло, пытаясь не показывать, насколько обрадовала и ободрила его эта бледная улыбка. – Зато, кажется, я смог тебе примерно объяснить, почему начал собирать улики против тебя. Отправить тебя под суд казалось мне единственным возможным решением, верным способом избавиться от наваждения, от противоестественного для монаха желания.
- Зато вполне естественного для мужчины! В отличие от вашего премерзкого примера… Просто не нужно было считать себя уникальным. Тогда и трагедия ваша не выглядела бы столь исключительно… И вообще, даже отдай я того конкретного коня на живодерню – как бы это решило мою проблему? Ведь на свете остались бы еще сотни других!
- В том-то и дело, что другие меня не интересовали, девушка, - вздохнул архидьякон. – Не думаю, что после твоей смерти я бы столкнулся еще когда-нибудь с подобной проблемой… Прости, конечно, это был не повод отправлять тебя на виселицу. Я просто пытаюсь ответить на твой вопрос. Признаю, мне с самого начала следовало вести себя иначе. Возможно, тогда бы ты могла однажды… Впрочем, что теперь говорить. Я не Господь Бог и не могу повернуть время вспять. А тот я, который пугал тебя год назад своими проклятиями, просто не мог поступить иначе.
- Я уже поняла. Кажется, - ответила цыганка. – Это все, о чем я хотела вас спросить. А теперь скажите, наконец: где моя мать? Она в Париже?.. Чем она занимается, как вы ее нашли? Помнит ли она обо мне?
- Она в Париже. И она ни на секунду не забывала о тебе все эти шестнадцать лет.
- Ах!.. – темные очи блеснули неподдельной радостью. – Но как же вы все-таки разыскали ее? Не может быть, чтобы вы специально сделали это для меня!