- Ты что здесь делаешь?! – яростно прошипел священник; если бы только его руки не были заняты покупками, школяру уж точно пришлось бы вторично познакомиться с тяжелым характером и еще более тяжелой рукой старшего брата.
- Уже ухожу! – проворно отскочил наученный горьким опытом юноша. – Дорогой братец, пожалуйста, только не держи на меня зла. Мы с Пьером жутко волновались за Эсмеральду. Ты уж прости, но после того случая… Молчу-молчу!.. Мы еще вчера собирались отправиться в монастырь и потребовать у тебя ответа. Хорошо, что оба не держались на ногах и смогли добраться только до койки – ты только представь, какой переполох мы бы там устроили… А сегодня утром я вдруг сообразил, что искать тебя в Нотр-Даме – так себе идея, только возбуждать ненужные подозрения. Ну и отправился сюда. Узнал у местных, нет ли свободного жилья, и добрался до этого домика; Эсмеральда узнала мой голос, впустила – ты, кстати, даже не удосужился запереть дверь, а мало ли кто может прийти! Мы немного поболтали, она убедила меня, что все в порядке и мне, в отличие от ее мужа-рогоносца, не о чем беспокоиться. Так что я, пожалуй, оставлю вас…
Клод, свалив покупки на стол, начал угрожающе надвигаться на юного шалопая. Тот, быстро сообразив, что и дальше испытывать брата на добродетель терпения равносильно самоубийству, проворно шмыгнул в сторону двери.
- Жеан, постой! – крикнула вдруг плясунья, и гневный взгляд архидьякона тут же перескочил на нее. – Останься!
- Извини, Эсмеральда, - отозвался мальчишка, помедлив секунду у выхода, - но раз уж твою шкурку, как выяснилось, спасать не надо, я, пожалуй, поберегу пока свою. Она мне еще может пригодиться: вдруг я все-таки стану актером – а в таком деле без шкуры никак.
- Кем ты станешь?! – задохнулся старший Фролло, и белокурый повеса все-таки выскочил за дверь.
Мужчина медленно развернулся к отбежавшей в самый дальний угол девушке и смерил ее немигающим взглядом, от которого у той внутри все похолодело. Боже, что теперь будет?..
- Что он тут делал? – срывающимся голосом, тщетно пытаясь взять себя в руки, спросил священник.
- Он же сказал: они с Пьером беспокоились обо мне, вот и все.
- Почему ты хотела, чтобы он остался?
- А то вы сами не знаете!.. – дрогнувшим голоском отозвалась плясунья.
- Хотела, чтобы я держался на расстоянии, - констатировал архидьякон. – Помнится, когда я уходил, ты не выглядела особенно несчастной.
- Прекратите! – вспыхнула прелестница. – Вы… вы просто отвратительны!
- А ты просто маленькая лицемерка! – Клод возвысил голос, делая шаг навстречу. – Пока я улаживал твои дела, развлекалась тут беседами с румяным мальчишкой!.. А, может, и не только беседами?..
- Как вы смеете! – Эсмеральда влепила пощечину приблизившемуся мужчине быстрее, чем успела сообразить, что делает; тихо ойкнула, но было уже поздно.
Разъяренный священник в мгновение ока перехватил тонкие запястья и задрал ее руки так высоко, что миниатюрной красавице пришлось едва ли не встать на цыпочки.
- Ты только моя, - гневно зашептал Фролло на ухо прижатой к стене девушке. – И я не позволю кому-либо дотрагиваться до тебя, ясно?!
Та лишь дернулась в бесполезной попытке вырваться, рассерженная ни сколько его грубым обращением, сколько словами. Да что он о себе возомнил, похотливый монах?!
- Я жду ответа.
- И что же, интересно, я могу ответить?! – если бы Эсмеральда умела убивать взглядом, ее визави уже лежал бы бездыханным. – Что пришла сюда только потому, что вы снова не оставили мне выбора? Что мне пришлось научиться жить в мире, который принадлежит развратным попам и бездушным дворянам, которые умеют только брать и не обучены отдавать? Что буду рада уйти отсюда навсегда, как только встречусь с матерью? Что мне отвратительна ваша похоть, и я терплю все это только ради нее?
К концу этой тирады злость почти испарилась, словно выдохнутая вместе с горькими словами. Стало вдруг так грустно, что впору завыть на луну, которой, как на грех, нет сейчас в небе. Пылавшие минуту назад гневом черные глаза подозрительно заблестели.
- Прости меня, - мужчина немедленно отпустил тонкие ручки и прижал к себе эту совсем уже женщину, но все еще почти ребенка; она не противилась, уткнувшись личиком и ладошками в широкую грудь и чувствуя, как бережно скользит по волосам шершавая ладонь. – Прости, я просто… Я, верно, сошел с ума. Ревную к собственному брату… Но я так люблю тебя. Только представлю, что сегодня ты уйдешь, и я больше никогда тебя не увижу – и я не знаю, что мне делать. Я не понимаю, как жить дальше, если ты не дашь мне надежду, хоть тень надежды. Вчера ночью, когда мы разговаривали… На секунду мне показалось, что все изменится, что ты останешься со мной. Но теперь я вижу, что это не так. А мне, кажется, легче распрощаться с жизнью, чем с тобой.
Маленькая чаровница удивленно вскинула голову и воззрилась на него так, как будто впервые видела. Да так оно и было: та женщина, которой она стала, впервые слышала подобные слова. Они были сказаны тихим, почти безэмоциональным тоном, однако, в отличие от цветастых и напыщенных громких клятв капитана, были беспомощно искренни, выстраданы откуда-то из потаенной глубины души. Повзрослевшая плясунья чувствовала это сейчас так же явственно, как размеренное биение его колотящегося о ребра сердца под своей правой ладошкой.
- Моя похоть отвратительна и мне самому, - продолжал Клод. – Но что я могу поделать?.. Мне легко было побороть вожделение, когда речь шла только о нем. Но сейчас… сейчас я держу в своих объятиях самую восхитительную женщину на свете, и даже будь я святым, все равно не удержался бы от искушения. Ты просто не представляешь, насколько желанна!.. Я думал, что исцелюсь от своего недуга после того, как невольно стал свидетелем твоего падения. Думал, что мне будет отвратительна отныне сама мысль о тебе, потому что ты больше не чиста… Но все вышло иначе. Мне просто было очень больно, вот и все. Ничего не изменилось: я по-прежнему желал тебя. Было бы лицемерием говорить, что тот вечер ничего не значит: мне бесконечно жаль, что ты познала мужчину до меня, да еще и… такого. Но я не могу ненавидеть тебя, не могу перестать любить. И перестать хотеть – тоже не могу.
Архидьякон, наконец, опустил взор и столкнулся с ее внимательным взглядом. В нем не было больше злобы, не было и вызова. Только странное в подобных обстоятельствах спокойствие и – жалость? теплота? понимание? Он не стал раздумывать над этим, а просто медленно склонил голову и нежно поцеловал. Надежда в его сердце, подобно фениксу, сгорев, кажется, в двадцать девятый раз, вновь воскресла из пепла. «Самое живучее чувство», - не к месту подумал Фролло и подхватил на руки свою невесомую ношу.
- Эсмеральда, я хочу любить тебя, сейчас, - он серьезно глядит в глаза и старается скрыть глупое, совсем мальчишеское волнение. – Если ты позволишь мне.
- А если нет? – так же серьезно отвечает она, почти неосознанно обвивая руками крепкую шею; священник заколебался.
- Тогда… тогда мы пойдем обедать. У меня, правда, не было времени бегать по лавкам, поэтому я принес только свежий пшеничный хлеб и, наверное, ужасно отвратительное вино…
- Звучит заманчиво, - улыбнулась девушка, - особенно отвратительное вино.
- Значит ты… ты не позволишь мне…
- А вы уверены в своих силах, преподобный отче? Вы ведь тоже со вчерашнего дня не ели.
Насмехается?.. Согласна?.. Что вообще это значит?! Не найдя ответа, мужчина молча кивает, чувствуя, как горячий румянец обдает щеки. Нет, определенно, общение с противоположным полом не его конек.
- Ну если так… Тогда, думаю, еда от нас никуда не убежит.
Архидьякон не сразу понимает, что это значит. Мучительно соображая и пытаясь осмыслить ее ответ, ругая последними словами отказавшуюся вдруг так невовремя служить голову, он вдруг замечает ее чуть насмешливый и одновременно печальный взгляд. Почему она так грустна?.. Он отдал бы все на свете, чтобы только изгнать из черных очей эту въевшуюся горечь и вернуть ту беззаботную, кружащуюся в вихре танца девчонку, которой она была. Увы, это невозможно. Во многом благодаря ему. Но об этом позже, а сейчас – сейчас она медленно кивает, сообразив, что слова ее никак не доходят сквозь туманную завесу до его бедного разума. И это значит, что еще несколько часов, до самого заката, можно забыть обо всем и позволить себе просто быть бессовестно счастливым – хоть один раз в жизни.