Клод кладет на кровать свою бесценную ношу; она опускает ресницы, словно стыдясь того, что сейчас произойдет, или того, что сама позволила этому случиться. А ведь могла бы отказать – и, право, ей так и хотелось сделать! – не факт только, что он бы послушал. Эсмеральда и сама не понимала, почему теперь, когда у нее был выбор, так легко позволяет стянусь с себя камизу. Причин было много, и в отдельности каждая из них не стоила ничего; но вместе – вместе они привели к тому, что обнаженный уже монах – и когда только успел?! – опускается на нее, и девушка чувствует его горячее дыхание на своих губах…
Была ли это жалость? Да, безусловно. Старые чувства давно поблекли, и милосердие легко проскользнуло в ее доброе сердце. Желание тепла? И это тоже. Хотя плясунья не любила этого человека, она ощущала исходящую от него щемящую нежность, купалась в ней, точно в розовой воде, наслаждаясь ароматом и чувствуя, как, будто по волшебству, затягиваются некоторые из кровоточащих ран. Как отступают неуверенность и страх, прочно поселившиеся в душе после предательства. Рядом с попом очень легко и совершенно естественно было не бояться новой боли: она ведь не любит его, а значит, все преимущества на ее стороне. Это она может ранить, она может забавляться с его чувствами, она может наслаждаться его обожанием. Можно позволить себя любить. А можно не позволить. И несчастный влюбленный будет, словно марионетка в руках бездушного кукловода, умирать и воскресать вновь по одному ее слову. В точности, как когда-то она сама…
К тому же после этой ночи как-то действительно глупо и совсем по-детски будет выглядеть ее отказ. Так могла бы сделать девочка-Эсмеральда, просто из досады, что обстоятельства оказались сильнее, из пустого желания насолить в ответ. Женщина-Эсмеральда понимала, насколько это бессмысленно – хотя бы потому, что ничего теперь не изменит: она все равно уже разделила ложе с этим человеком, и один-единственный отказ никак уже не повлияет на этот свершившийся факт. А вот согласием она сможет еще сильнее привязать его, сделать его страсть невыносимой, подарить надежду… А потом отнять, если вдруг захочет отомстить за все свои несчастья разом. Либо не отнимать. Кажется, она настолько выгорела, что не осталось желания даже мстить. Или всему виной не равнодушие, а все та же жалость?.. Глупости, невозможно ведь быть с человеком из жалости! Впрочем, чего, наверное, только не бывает…
Но решающим фактором было, пожалуй, удовольствие. Не физическое, нет – едва ли плясунья вообще вспомнила о нем, когда принимала решение. Но странное удовольствие от новой игры, в которую она решила ввязаться, не удосужившись прежде даже ознакомиться с правилами. Это была игра двух актеров, и название ей – страсть. Красавица не без доли смущения осознала вдруг, что ей чрезвычайно нравится неуравновешенное, но легко теперь предсказуемое ею поведение священника. Все то, что прежде пугало в силу непонимания, теперь читалось, как открытая книга, и доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие. Как начинающий кукловод, она методом проб и ошибок выясняла, какие ниточки следует дергать, чтобы вызвать ту или иную реакцию. Ей нравилось, как поп дрожит от страсти; нравилось, как срывается, а через секунду просит прощение; нравился даже его гнев – она как будто забавлялась с огнем, и это были невероятно острые ощущения. Они пробуждали в юной женщине нечто давно забытое, утраченное, как ей казалось, навсегда. Эта игра, которую она затеяла, уверенная, что сможет прекратить ее по своему желанию в любую минуту, вызывала шквал ярких эмоций – эмоций, которые Эсмеральда так старательно гасила в себе эти долгие месяцы, потому что они причиняли слишком много боли. Но оказалось, что жизнь без эмоций – это не жизнь вовсе. Она чувствовала себя мертвецом, очень неплохо устроившимся в своем комфортном склепе, но оттого не менее мертвым. Ей необходимо было чувствовать, чтобы жить: девушка-весна, она не была создана для стылой зимы, ей нужен был огонь. И этим огнем пылал ласкавший ее в эту секунду мужчина.
Взяв маленькую ручку, Фролло с упоением поцеловал каждый пальчик, потом проделал то же самое со второй ладошкой, чуть тронул губами запястье… и вдруг почувствовал невесомое прикосновение к своей колючей от двухдневной щетины щеке. Он вздрогнул, точно от удара, и изумленно воззрился на ответившую ему мягким взглядом Эсмеральду; она слегка улыбалась – не то его растерянности, не то еще почему… А потом провела пальчиками по лицу, шее, груди… Стоило ей добраться до живота, последний свело приятной судорогой; Клод громко выдохнул, почти не веря в происходящее. Как, почему, зачем?! Она касается его, ласкает – по собственной воле!..
Архидьякон покрыл все ее лицо быстрыми благодарными поцелуями, не зная, как еще выразить переполнявшую его любовь. Спустился ниже и начал с упоением ласкать губами девичью грудь, ощутив, как вздрогнула под ним прелестница, а ее проворная ладошка огладила затылок, спустилась на шею и замерла на плече. Не отрываясь от темного соска, который он втянул в рот и с наслаждением посасывал, мужчина дотянулся рукой до нежных бедер и скользнул между ними, нащупывая источник наслаждения своей обожаемой возлюбленной. Несколько минут спустя Эсмеральда сладко застонала, чуть раздвигая ножки и подаваясь навстречу ласкавшим ее пальцам.
- Еще рано, любовь моя, - хрипло прошептал священник, отрываясь, наконец, от сладко нывших грудей и припадая к открытой для его притязаний шейке.
- Подождите, - попросила вдруг плясунья, и Фролло едва не взвыл от досады: если она сейчас прикажет остановиться, он, наверное, умрет от неудовлетворенного желания!..
Однако досада не успела перерасти в разочарование, поскольку девушка, ловко вывернувшись из-под него, устроилась рядом, опершись о локоть, и слегка толкнула повернувшегося к ней, ничего не понимающего архидьякона. Тот послушно подчинился, опрокидываясь навзничь и не сводя с маленькой чаровницы горящего нетерпением взора. Та не заставила себя долго ждать: помедлив секунду, вдруг склонилась над мужчиной и легко коснулась обветренных губ. Водопад темных волос укутал их густым пологом, когда Эсмеральда робко, словно пробуя на вкус что-то весьма условно съедобное, поцеловала щеку, спустилась к ушку, сомкнув зубки на беззащитной мочке – в точности, как проделывал это сам Клод. Глухой стон подсказал, что она выбрала верную тактику.
Плясунья проложила дорожку из поцелуев вдоль шеи, чувствуя под влажными губами бешеное биение пульса. Ей понравилось, как задрожал внезапно монах, будто объятый лихорадкой, и она осмелилась чуть втянуть устами теплую кожу и слегка прикусить.
- Клянусь Богом, это самая сладкая пытка, какую только можно выдумать, девушка, - шепнул Фролло, жадно запуская руку в смоль растрепанных локонов и лаская затылок.
Красавица спрятала улыбку, уткнувшись в ямочку над ключицей и медленно проведя по ней языком. Священник, застонав, попытался подняться и вернуть себе ведущую роль, однако Эсмеральда удержала его, легким движением руки нежно приказав оставаться на месте.
- Ты убьешь меня, маленькая колдунья, - прорычал тот, комкая в кулаках тонкую простыню. – Но смерть эта такая сладкая, что я вечность буду благословлять тебя за нее.
А его искусительница тоже уже по-настоящему наслаждалась происходящим: его ласки были приятны, иногда даже слишком, но доводить до исступления одного из самых могущественных людей Парижа оказалось куда как приятнее. Отвращение, испытываемое ею когда-то, осталось, кажется, в прошлой жизни – оно просто не имело больше значения. Как и ненависть – Боже, как она его ненавидела!.. А потом вдруг стало все равно. После предательства Феба все остальное поблекло; вся жизнь, кажется, померкла. Четыре месяца плясунья прожила как в тумане прошлого, будто по инерции, не думая о будущем и раз за разом переживая и пытаясь переосмыслить события истекшего года. Она пробудилась лишь накануне праздника шутов, когда Жеан протянул ей маленький розовый башмачок – пропуск в будущее, который дал ей силы и смысл идти вперед. Эсмеральда и сама поразилась, что, оказывается, она давно была готова переступить и отпустить, двигаться дальше; просто двигаться до сего дня ей было некуда. Теперь – есть.