- Пойдем же скорее, сестра, не стоит нам привлекать к себе внимание, - мужчина поморщился и быстро двинулся в ближайший переулок, намереваясь избрать маршрут позаковыристее, чтобы возможным любопытствующим успело надоесть плестись за сумасшедшей вретишницей и ее таинственным спутником.
Бывшая затворница молча последовала за ним, не смея и слова произнести, завидев теперь, как отрешен и, кажется, весьма подавлен ее благодетель.
- Как ты выбралась? – спросил архидьякон спустя несколько минут, чуть замедляя шаг и не поднимая головы.
- Добрые люди помогли, - охотно ответила Пакетта, которой давно уже хотелось завести разговор и выведать еще что-нибудь о дочери и о том, как скоро они будут на месте. – Я рассказала все, как есть, проходившему мимо господину – ох, даже не спросила его имени, старая – за кого ж теперь возносить молитвы?.. До него несколько пробежали мимо, не удостоив меня и взглядом, и я уж было подумывала начать самой выламывать прутья решетки. Но этот остановился, выслушал внимательно, проникся отчаянием бедного материнского сердца, кликнул еще пару молодчиков. Ну, они сообразили невесть откуда кирку и молот, да и вывернули в два счета вмурованное в камни железо. Так, стало быть, я и высвободилась. И, почитайте, уже несколько часов вас поджидала, едва последнего разума не лишилась…
- Постой-ка, сестра, - неожиданно прервал эти излияния Клод, которого вдруг бросило в холодный пот при одной страшной мысли. – Ты ведь, конечно, никому не рассказывала, кто отыскал твоего ребенка, не называла моего имени?
- Я… я, кажется… - Гудула вдруг жалобно запричитала: - Нешто нельзя было?.. Да разве грех какой, что вы матери дитя возвратили? Ведь это благо. Пусть все узнают, какой вы святой человек!
- Кому ты разболтала? – Фролло резко развернулся и в упор взглянул на сжавшуюся спутницу.
- Никому, спасением клянусь! Только тому господину, что помог мне и других позвал. Ему одному и поведала все, без утайки. Но в чем же вина моя, преподобный отче?..
- Глупая! – в сердцах воскликнул священник, продолжив путь. – Ведь я говорил, что дочь твоя отправлена судебным приговором на казнь! Хочешь вызвать лишние подозрения? Неужели жизнь твоей Агнессы совсем тебе не важна?
- О, как же я не подумала!.. – вскричала несчастная мать и тут же перешла на быстрый шепот. – Но ведь он честный малый, я сразу поняла. Он ведь не захочет, чтобы у бедной матери снова отняли единственное дитя, правда же?..
Мужчина только устало поморщился этой наивности и ее просящему тону: как будто в его силах заткнуть рот этому проходимцу! Остается только благодарить Бога, что у самого Клода хватило благоразумия не называть заранее имени Эсмеральды, не то чокнутая старуха всех бы их подвела под монастырь. А надеяться, что его собственное имя останется в тайне, едва ли стоит, даже если она и впрямь разоткровенничалась всего-навсего с одним случайным прохожим. Затворница Роландовой башни покинула свою Крысиную нору – да Париж просто взорвется от этой новости! И у незнакомца должна быть железная выдержка, чтобы не стать единственным и неповторимым источником достоверных сведений об этом удивительном событии. Нет, не стоит мечтать. Скоро вся столица узнает, что вретишница обрела свою утраченную дочь, а вернул ей дитя не кто иной, как сам архидьякон Жозасский, епископский викарий. А ведь не далее, как сегодня днем, он так боялся, чтобы не быть замешанным в скандал с братом, прости Господи, актером! Теперь же это казалось наименьшим из зол – лучше пусть имя их семьи будет опозорено, чем становиться причиной пересудов, косых взглядов и людских толков. Едва ли кто-то решится задавать прямые вопросы – разве что Луи де Бомон или сам король, если сплетни дойдут и до него, – однако это только расплодит самые немыслимые слухи и породит десяток-другой отвратительных домыслов. Впрочем, все это неважно. Лишь бы Эсмеральда осталась в безопасности – остальное не имеет значения. Эсмеральда… Наверное, надо все-таки рассказать вретишнице, к чему готовиться. Плясунья, конечно, как выяснилось, ее дочь, но от этой старухи всякого можно ожидать…
- Сестра Гудула, помнишь, я говорил, что ты уже неоднократно встречала свою дочь?..
- Как тут и забыть, отец мой! Я уж места себе не находила, все перебирала в голове. Да ведь мимо моей келейки много девчонок пробегало – нежто я на всех смотрела?.. Если бы у меня была хоть надежда…
- О, нет, сестра, эту девушку ты точно помнишь, - криво усмехнулся Фролло. – Послушай же, что стало с твоей дочерью. Цыганки, что украли ее, естественно не сожрали твое дитя, как ты всех пыталась уверить. Они воспитали малютку, как свою дочь; она много странствовала в детстве вместе с табором. Этот башмачок ей оставили в память о тебе – не знаю, правда ли думали, что однажды вы встретитесь, или здесь была какая-то другая цель… Теперь мы уже вряд ли об этом узнаем. Между тем, твоя Агнесса выросла в прекрасную юную девушку, вернулась во Францию вместе со своей новой семьей, для которой она – венец, настоящая жемчужина, и они любят ее безмерно. Хотя, я бы даже сказал, не жемчужина, а изумруд… Слушай дальше. Пару лет назад твоя дочь очутилась в Париже, жители которого приняли ее весьма и весьма благосклонно. Хотя и не все из них… Но простым людям она полюбилась своими задорными танцами, чистым голоском, выводящим незнакомые мотивы, удивительными фокусами, которым обучила козу…
Пакетта Шантфлери не смогла сдержать приглушенного вскрика.
- Дочь моя!.. – прошептала она, прикрывая рот тыльной стороной ладонью. – Моя дочь!.. А я, глупая, проклинала ее на все лады – о, горе мне, несчастной! Я все думала, что ненавижу ее со всем отчаянием моего разбитого сердца, в то время как мне следовало любить ее нежнее Мадонны!.. Но простит ли она мне, захочет ли теперь узнать меня?..
- Она хочет, хочет, - заверил священник. – Я рассказал ей, кто ее мать. Она уже простила – она очень добрая девочка. Я объяснил ей, что ты сама не понимала, что говоришь…
- О, спасибо, спасибо, отец мой!.. Как вы добры, как добры!
- Не стоит, - ему даже стало немного неловко, как вору, который возвратил «случайно найденное» чужое добро и вынужден выслушивать благодарности счастливого хозяина.
- Постойте! – вдруг снова обратилась Гудула. – Я помню, ведь это вы сказали мне тогда, в конце весны или начале лета, что ее должны повесить. И я радовалась, проклятая!.. Едва не стала свидетелем смерти собственного дитя! Даже то, что я не знала, кто она, не оправдывает меня… О, как я ругала ее, как гнала!.. А она – всегда кроткая, нежная – испуганно замирала и уходила, ни разу не сказав мне злого слова. О, дочь моя, насколько ты прозорливее, мудрее и добрее своей старой матери! Но теперь все будет по-другому: теперь я буду любить тебя за все те потерянные годы, что мы провели в разлуке. Я слезами своими орошу твои прелестные маленькие ступни, на которые одевала когда-то давно чудесные розовые башмачки… Доченька моя…
Она еще что-то бормотала, но мужчина больше не слушал. Они приближались, и с каждым арпаном поступь его становилась тяжелее, медленнее; каждый шаг отзывался острой болью в кровоточащем сердце – он предвещал скорую разлуку. Архидьякон очень хотел вновь увидеть маленькую чаровницу – но отдал бы все, чтобы не видеть ее еще несколько дней, лишь бы знать, что она по-прежнему там, где он ее оставил, что он может прийти и встретить ее снова… Увы, как бы не желал Клод отдалить миг встречи и, одновременно, прощания, до дома они все-таки добрались. Хозяин вошел первым; вслед за ним проскользнула внутрь дрожащая мать.
На несколько мгновений женщины замерли, глядя одна на другую, и невозможно выразить словами ту гамму чувств, что успел прочесть священник на лице Эсмеральды: робость, даже некоторый испуг, вмиг сменился радостным недоверием; жадно всматриваясь в черты лица матери, она пыталась разрешить какую-то скрытую в бывшей затворнице тайну. Наконец, губ ее коснулась нерешительная улыбка, и, когда мать раскрыла объятия, девушка бросилась ей на шею с выражением такой глубокой нежности, что Фролло стало почти физически больно, а глаза противно защипало.
В отличие от него, обретшие друг друга мать и дочь не стеснялись слез и обе рыдали в три ручья, едва ли, впрочем, осознавая это. Словам не осталось места в эту минуту: есть моменты, когда и самые нежные речи кажутся слишком грубыми; моменты, когда сердца говорят друг с другом напрямую, отражаясь на дне зрачков, в глубине их черноты. Обнявшись, Эсмеральда и Гудула не могли оторвать глаз друг от друга, словно стремясь навсегда запечатлеть в памяти восторг и ликование первой встречи.