Клод не мог понять этого, однако всем своим существом ощущал гадкий привкус отвращения к происходящему, к которому примешивалось горькое разочарование и обида на покорно терпящую ненавистные ласки девушку. Неужели так сложно ответить на его нежность?! Священник вновь резко отстранился. Эсмеральда открыла глаза, более напуганная, чем успокоенная этим неосторожным движением: она не верила, что гонитель ее так просто отступит – скорее выдумает для нее новую пытку.
- Не так… - невнятно пробормотал тот, поднявшись с кровати; оперся локтем о стену, склонив лысый лоб на судорожно сжатый кулак, и сорвался на крик: – Все должно быть не так!..
Ладонь с силой ударяется о камень, от чего цыганка сжимается еще больше и в ужасе зажмуривается, утыкаясь в прижатые к груди колени и зажимая ушки ледяными ладонями. А мужчина в этот момент ненавидит ее едва ли не больше, чем когда она произносит имя капитана королевских стрелков. Он не понимает себя, и проклинает ее за это. Удовлетворить свою похоть, познать, наконец, лишившую его разума колдунью, сорвать этот невинный цветок – разве не об этом грезил архидьякон едва ли не год?..
О, да, будь это обыкновенное вожделение, удовлетворить его сейчас не составило бы труда. Взять ее, будто куклу, овладеть прекрасным телом, осквернить эту непорочную душу, надругаться над сломленным свалившимися на нее несчастьями созданием – и избавиться, после всех мучений, от раскаленных клещей плотского желания. Но – увы! – несчастный был болен любовью. Ненасытной любовью, которой мало жалких крох, брошенных из милосердия; мало вырванных пытками признаний; мало и отданного на растерзание тела. Такой любви будет недостаточно даже брошенного в ее раззявленную пасть окровавленного сердца!.. Только до дна высосав душу своей невольной жертвы, любовь эта, быть может, успокоится ненадолго; но лишь для того, чтобы, оголодав, снова наброситься в экстазе поклонения на предмет болезненной страсти, припадая, точно к живительному роднику, к иссыхающему и задыхающемуся в смертельных объятиях живому идолу.
Путаясь в складках одежды, Фролло быстро оделся.
- Если я не найду тебя здесь, когда вернусь, ты знаешь, что его ждет! – бросил он, не оборачиваясь, у самой двери и покинул едва живую от пережитого ужаса узницу.
Девушка, с минуту еще остававшаяся неподвижной, затем отчаянно всхлипнула и заплакала, прижимая к обнаженной груди белоснежную простыню. Тонкие пальцы впивались в грубую ткань, непроизвольно сжимаясь в кулачки; свернувшись клубком, она упала на бок, инстинктивно притянув колени к груди, пытаясь укрыться, спрятаться от всех несчастий и несправедливостей этого мира. Воздуха не хватало – настолько захлебывалась она безутешными рыданиями. В голове не было никаких мыслей: все их вытеснил и заслонил собой образ ужасного, безжалостного монаха, который заставлял дрожать попеременно от злого бессилия и порабощающего страха.
Когда поток жидкой соли, наконец, иссяк, плясунья заставила себя подняться и натянуть валявшееся на постели платье послушницы. Ее передернуло при мысли о том, кто именно каких-то жалких полчаса назад стащил с нее это одеяние. Еще более отяжелевшая от пролитых слез голова по-прежнему болела; случайно наткнувшись взглядом на кувшин с вином, Эсмеральда почувствовала новый приступ тошноты – ни о каком завтраке не могло быть и речи. Чуть помедлив, цыганка осмелилась выглянуть на улицу. Да, он даже не нашел нужным запереть дверь: к чему, если его угроза держит ее крепче кованой цепи?!
Снаружи дышалось куда как легче. Заточенная сначала в камере Дворца Правосудия, затем – запертая в Соборе Парижской Богоматери, девушка только сейчас осознала, насколько это прекрасно – вот так вот просто коснуться босой ножкой свежей травы. Это обстоятельство так изумило ее, что еще некоторое время черноокая красавица с удивлением разглядывала собственную смуглую ступню и прислушивалась к своим ощущениям. Постепенно и другие впечатления начали привлекать ее внимание: вот пробились сквозь туманную завесу отчаяния голоса лесных птах, щебетавших неподалеку; вот запутавшийся в темных волосах ветерок заставил недовольно поморщиться и заткнуть за ухо выбившуюся прядь; вот тихий плеск Сены нашептал приблизиться и коснуться прохладных волн…
Цыганка чувствовала себя так, словно, простудившись в начале весны, проболела много месяцев, и сейчас, впервые поднявшись с постели, пыталась осознать, что лето уже перевалило за половину. Неуверенно и с какой-то недоуменной печалью в глазах провела она пальчиками по речной глади. Значит, все это время, что она страдала взаперти, весь мир продолжал жить, катиться вперед в привычном ритме!.. Никому не было дела до ее существования: умри она, и ничего не изменится – Сена все так же будет нести к Ла-Маншу свои воды, соловьи не перестанут заливаться в предрассветных сумерках, зима в свой черед сменит осень… Все вокруг живет так, словно смерти не существует. А она, между тем, всегда рядом: ступает неслышно след в след, чтобы сжать в своих ледяных объятиях в тот миг, когда ты меньше всего ее ждешь. Только на ее, Эсмеральды, кончину никто и внимания не обратит: Феб разлюбил ее; друзья-бродяги, похоже, слишком заняты своими делами; она не нужна даже собственному мужу, которого, как ни крути, спасла от виселицы! Кажется, весь мир позабыл о ней… Весь мир, кроме проклятого священника!.. Девушка в гневе ударила ладошкой о рябую гладь воду, прожигая ненавидящим взглядом ни в чем не повинные разбегавшиеся по поверхности круги. О, ну почему до нее есть дело единственному человеку, кого бы она предпочла вовсе никогда не знать?!
Бежать от него?.. Вернуться в Париж, найти капитана стрелков, поведать ему о страшной угрозе – о, уж ее Солнце непременно найдет управу на этого гнусного монаха!.. И – как знать? – быть может, предупредив об опасности, она снова заслужит его расположение?..
Глупости! В одном мерзкий поп оказался прав: ее поймают и вздернут прежде, чем Эсмеральда найдет своего рыцаря, который защитил бы ее. А тогда – тогда ей придется умирать с мыслью о том, что по ее вине погибнет и Феб… Нет, нельзя этого допустить! Нельзя позволить грязному священнику взять верх над ними обоими. Если смириться с тем, что повесят ее саму, еще как-то можно… Прелестница вдруг вздрогнула и зябко поежилась. Мрачной тенью пронеслось в голове обрывочное видение ее путешествия на Гревскую площадь в одной рубашке и с петлей на шее. Интересно, а если бы Квазимодо не спас ее тогда?.. Она бы вот уже несколько дюжин дней как лежала в Монфоконе, среди кучи других смердящих, разлагающихся тел. Не было бы этой травы по ногами, этого неба над головой… А что, если по ту сторону совсем ничего?.. Небытие, полное и окончательное. Пустота настолько пустая, что даже осознать весь этот ужас уже некому…
Стало нестерпимо жутко; плясунья резко поднялась и со страхом огляделась – никого. Невыносимо захотелось жить. Хоть она и за пределами Парижа, все же по реке часто курсируют самые разные судна – не стоит вот так вот беспечно здесь рассиживаться. Обнаружив за домом неопрятный нужник, красавица не без отвращения зашла туда, после чего сочла за благо вернуться в дом. К несчастью, воспоминания этого ужасного утра тут же вернулись, каменной плитой придавив кровоточащее сердце. Девушка медленно подошла к низкому ложу и, помедлив, опустилась в постель, с головой укутавшись одеялом. Легкий озноб то и дело пробегал по телу; тошнота тоже никак не отступала. В конце концов уставший разум погрузился в спасительное забытье, дав отдых и ослабевшему телу, и почти сломленному духу.