Когда ему было двенадцать лет, она зашла в его комнату и попросила его снять одежду. Она хотела видеть, как он развивается, сказала она, и он беспрекословно подчинился ей обнажившись, зная, что отказать ей он не смог бы ни за что. Она был его матерью, и, как бы не было ему страшно или стыдно стоять голым перед ней, она имела право видеть тело сына. Она быстро разглядела его, сказала, чтобы он повернулся кругом, и потом, бросив внимательный взгляд на его гениталии, она добавила: Многообещающе, Майлс, но все еще рано.
Когда ему исполнилось тринадцать лет, в год внезапных изменений его внутреннего и внешнего состояния, она вновь спросила его об этом же. Он сидел у бассейна в этот раз, одетый лишь в купальный костюм, и, хоть в этот раз он был более нервный и напряженный, чем в прошлом году, он встал, скрутил с себя плавки и показал ей то, что она хотела увидеть. Его мать улыбнулась и сказала: Этот малыш уже не малыш, да? Берегитесь, девушки. Майлс Хеллер здесь.
Когда ему стало четырнадцать, он просто отрезал — нет. Она посмотрела на него с каким-то разочарованием, показалось ему, но настаивать не стала. Тебе решать, мальчик, сказала она, и затем вышла из комнаты.
Когда ему исполнилось пятнадцать лет, она и Корнголд решили провести вечеринку в их доме — огромную шумную вечеринку с сотней гостей — и, хоть у большинства приглашенных были знакомые лица актеров и актрис, виденных им в кино и на телевидении, лица известных и неплохих актеров, которые когда-то растрогали или рассмешили его, ему было трудно вынести шум, звучание всех болтающих между собою голосов; и после того, как он провел с ними около часа, он не выдержал и убежал по лестнице наверх в свою комнату и прилег там с книгой, с его книгой в то время, какой бы она и ни оказалась; и он помнит, как он думал тогда, что лучше бы провел весь вечер с писателем этой книги, чем с громогласной толпой внизу. После пятнадцати-двадцати минут его мать ворвалась в его комнату с бокалом в руке — она выглядела и сердитой и немного подавленной. Что ты тут делаешь? Ты разве не знаешь, что происходит внизу, и как ты можешь просто уйти посередине всего? Такой-то и такая-то были внизу, и такой-то и такой-то были внизу, и такая-то и такая-то были внизу, и кто дал ему право оскорблять их уходом наверх, чтобы читать дурацкую книгу? Он пробовал объяснить ей, что чувствовал себя неважно, что у него заболела голова, и какая разница от того, если бы он не был в настроении болтаться внизу и трепать языком с этими взрослыми? Ты совсем как твой отец, сказала она, становишься все более и более раздражительным. Протухшей кислятиной. А когда-то ты был таким забавным малышом, Майлс. А сейчас ты стал какой-то таблеткой. По непонятной причине ему показалось смешным слово таблетка. Или это был вид его матери, стоявшей с бокалом водки и тоника, что развеселил его, и то, что сконфуженная и гневная мать пыталась обидеть его словами кислятина и таблетка; и внезапно он начал смеяться. Что тут смешного? спросила она. Я не знаю, ответил он, я просто не могу остановиться. Вчера я еще был твоей драгоценностью, а сегодня я — таблетка. Сказать тебе по правде, я — ни то и ни другое. В то же самое мгновение, самое лучшее мгновение с его матерью, ее выражение лица сменилось с гневного на мирное, с одного на другое — в одно мгновение, и внезапно она тоже засмеялась. Да чтоб меня, сказала она. Я веду себя как настоящая стерва, правда?