Есть другой мир — духовный, который откроется нам, когда мы кончим наш жизненный путь; этот мир не доступен нашим чувствам, но он возникнет перед нами в свое время, когда мы предстанем перед ним. Сон нашей жизни прервется, протрем мы свои духовные очи и увидим то, о чем сейчас не думаем»[12].
«Другое небо» Циолковского напоминает слова из «Откровения» Иоанна: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали…» (21, 1).
Некоторое совпадение не случайно, ибо и в том и в другом случае сталкиваемся с утопическим проектом полного и окончательного искоренения зла. Позже, объясняя свой интерес к мировым пространствам, Циолковский так и скажет: «На некоторых планетах разум и могущество развивались невообразимо пышно.<…>Они одолевали тяжесть своих планет, вырывались в небеса, завоевывали энергию своих солнц, поселялись в эфире.<…>В результате во вселенной ничего нет, кроме совершенства»13.
Причину зла Циолковский видит в земной тяжести, которая не позволяет развиться мозгу человека. Поэтому нужно скорее покинуть землю — вот почему в его глазах реактивные приборы получали такое значение: они открывали человечеству путь к совершенству. «Космос породил не зло и заблуждение, а разум и счастье всего сущего»[14]. Русский утопист был не одинок, предсказывая социальный тупик человеку в его нынешнем виде. За несколько десятилетий до него Ф. Ницше высказал близкую мысль в поэме «Так говорил Заратустра» (1888):
«Человек есть нечто, что должно превзойти<…>Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек дли сверхчеловека.<…>Даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян»[15].
До Ницше подобная мысль высказана одним из персонажей «Бесов» (1873) Достоевского:
«Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый.<…>Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога<…>до перемены земли и человека физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства»[16].
Циолковский не выпадает из этого смыслового контекста: «Надо… стремиться к усовершенствованию людей, так как и самые лучшие из них далеки от идеала: неразумны, недолголетни, болезненны, подвержены страданиям и т. д.»[17].
Из этого следует, что не только место и время, но сам человек негоден, ему нужно перемениться, а для этого бросить это место и обживать другое во всех смыслах — стать существом эфирным: место изменится — и человек, и его мысли, и чувства. Для большей надежности требуется даже планетную систему сменить: «Когда человек поселится в искусственных жилищах, в эфире, т. е. когда уйдет от Земли, победив ее тяжесть, то там, в эфире, между планетами не будет препятствия для объемного развития мозга…»[18].
Неожиданное (из совсем иной области полученное) свидетельство в пользу изложенных умонастроений, а в более узком значении, ощущений Циолковского дает Н. А. Бердяев в небольшом очерке о Пикассо (1914):
«Новое творчество будет уже иным, оно не будет уже пресекаться притяжением и тяжестью этого мира»[19].
Оставляю в стороне суждения о правоте или неправоте оценки. Важно, что у разных людей в России приблизительно в одну пору совпадают ощущения: тяжесть непереносима, от нее страстно хотят избавиться. Любовь к среде без тяжести — давняя в нашей беллетристике. В. Левшин в романе «Новейшее путешествие» (1784), описывая воздушные перемещения героя, подчеркивает тяжесть и ее преодоление:
«Перо доставит нам способ сделать орудие, удобное взносить нас выше нашей атмосферы». «Никакая комета не может притянуть к себе землю нашу: ибо оные так же свои имеют, и равно как все миры плавают в своих кругах по путям…»[20].
Позже Лермонтов «повторит» земную лексику в описании другого места:
12
Дополнение к I и II части того же труда. Калуга, 1914. С. 1.