Если так, укрепляется уже высказанное предположение: писатели русской литературной утопии отрицают вероятность благих перемен жизни с этими людьми. А коль скоро других неоткуда взять, жизнь мыслится обреченной быть тем, чем она является. В романе Богданова достаточно образных подтверждений негодности этого мира, пока он таков, каков есть.
Например, во всех обитаемых местах галактики один язык. «За несколько сот лет все различные диалекты сблизились и слились в один всеобщий язык» (с. 228). Отчего так? Оттого, объясняют гостю с Земли, что на Марсе нет ни горных хребтов, ни громадных океанов. «Природа поставила между нашими племенами гораздо меньше стен и перегородок, чем у вас» (там же).
Природа другая, и потому другой мир, люди, и пока — следует из художественной мысли романа — в России (на Западе) есть все, что мешает человеку изменить собственную натуру, нельзя рассчитывать на благие результаты. Не с этим ли связано, что русская литературная утопия (занятая, по жанровым требованиям, поисками места, которого нет, но где людям хорошо) столь внимательна к проектам изменения места — климата, географии, идет ли речь о локальных условиях или глобальных, а то и вовсе космических, но или не обсуждает проблем времени, или сжимает его до мгновения, до некоего вдруг, так что время исчезает?
В романе Богданова немало черт, характеризующих принадлежность этого произведения русскому автору, вероятнее всего, невольных для него самого; всплывают признаки, отмеченные в сочинениях XVIII и XIX столетий. Например, отношение к России как лучшей стране Земли. Герой спрашивает, почему марсиане выбрали его, русского, из представителей прочих народов. Ему отвечают: потому, что лишь в вашей стране «жизнь идет наиболее энергично и ярко, где люди вынуждены всего больше смотреть вперед» (с. 217). Ответ дополняется словами другого персонажа: «Он пробыл во Франции всего полгода и телеграфировал… "Здесь искать нечего"» (с. 220).
Тон романа, общее настроение тоже делают его произведением русской литературы. Особое настроение (выше я назвал его экзистенциальным) ощущается там, где марсианское человечество, живущее в неслыханной благодати, все же признает устами своих мудрецов, что человека всегда окружает враждебный мир материальных стихий, и борьба с ними бесконечна (с. 250, 251).
Используя книгу Богданова как один из образцов литературной утопии XX столетия, перечислю некоторые черты сознания, выразившиеся в образах этой книги.
1. Окружающий мир, включая человека, плох и требует радикальных (революционных), а не постепенных (эволюционных) перемен; радикализм мотивируется тем, что здешние условия, как бы их ни определять, по сути неизменяемы, и эволюция может только воспроизводить их; поэтому «революция» и «будущее» оказываются почти синонимами.
2. Либо полное разрушение зловредного мира, глобальная социальная катастрофа (А. А. Блок воплотил это настроение в известнейших строках: «Мы на горе всем буржуям// Мировой пожар раздуем,/ Мировой пожар в крови.// Господи, благослови!»), гибнут неправедные, а праведники начинают новую жизнь; либо уход в другое место — Другая планета, галактика, иная форма материи, преодолевшая законы этого мира — места.
3. Обязательное изменение самого человека, и не только психи — Чески и умственно, но физически.
4. Благие перемены должны распространиться на все человечество.
Если слегка изменить формулировки этих условий, не трудно узнать отрывки из программных заявлений коммунистической партии СССР, правительственных и прочих документов советской власти. Не будь в этих заявлениях и документах того, что соответствовало бы невысказанным стремлениям разных слоев народа, едва ли большевистский режим выдержал бы так долго.
Отличие русского (советского) социализма от западного состоит в том, что западный остался теорией, русский же имеет долгую практику, правда, соответствующую не западным теориям, но социальным и психологическим архетипам России. Один из таковых — архетип сообщности. Он стал определяющей чертой социалистического строя, когда дело дошло до практики. После Октябрьского переворота предпринимались особые усилия для распространения всевозможных форм общежития — от бытовых (столовые, детские сады, фабрики — кухни — о последней, кстати, в романе Ю. Олеши «Зависть») до психологических, предполагавших искоренить в душе «нового человека» индивидуалистические свойства, сделать его поведение ясным для понимания (и предвидения): у одного, как у всех.