Само собой, человек, половые влечения которого классово ориентированы, должен и физически отличаться от обычных людей, и в другом романе И. Эренбурга «Жизнь и гибель Николая Курбова» (1922) главный герой рассуждает о грядущем человеке:
«Он будет большой, широкий<…>Вместо озноба гнева и любви — неукоснительное равновесие… Я вижу этого большого человека. Новое сознание. Мне кажется, чтобы судьбу измерить, он себе на лоб поставит огромный, третий глаз»[18].
Какими бы ни казались эти суждения сейчас, в обстановке говорившегося и обсуждавшегося в 20–е годы они были естественны. В декабре 1924 г. Президиум Государственного ученого совета Нарком — проса рассмотрел докладную записку проф. И. М. Иванова «Об искусственном скрещивании человека с обезьяной». Было решено организовать комиссию для «проработки этого предложения»[19].
В романе Вс. Иванова «У» (1932) персонажи обсуждают вопросы, близкие к только что названным: «Мы разбиваем скорлупу планеты и скорлупу наших чувств»[20].
Знакомое, знакомое: созидая новый мир, должны и себя заново построить — разрушить старые мысли, чувства, страсти. «Трудно быть искренним, но нужно! И общество, его сознательные работники должны помогать друг другу, новый класс, идущий на смену, будет беспощадно искренним!» «Помилуйте, скажут мне, здесь идет разго — вор о перерождении основных чувств и склонностей, а вы лезете с пепельницами»[21].
Перерождение основных чувств! Достижимо ли, нужно ли, каковы последствия — не обсуждается; антропологическая утопия как разновидность социологической становится руководством. Обращаясь к женщине, герой Вс. Иванова произносит: «Ваша красота — уже данные для нового человека. Новый человек на новой земле будет красивым и опрятным»[22].
Это мировоззрение почти в тех же словах будет повторено в программе КПСС 1961 г.: «Возрастают возможности воспитания нового человека, гармонически сочетающего в себе духовное богатство, моральную чистоту и физическое совершенство»[23].
Антропологическая утопия не изменилась за 40 лет, от нее не отказались, идея по — прежнему дороже человека. В чем дело?
«Новый человек» — очень давний образ, его можно найти в мифологии едва ли не любого народа. Исторически последняя вспышка интереса к этому образу приходится на вторую половину XIX столетия (и с тех пор, кажется, не исчезает). В отчетливой форме она высказана в романе Ф. М. Достоевского «Бесы»: «Будет новый человек, свободный и гордый<…>Тогда историю станут делить от обезьяны до человека и от человека до человекобога». Позже близкие настроения выразит Ницше в поэме «Так говорил Заратустра», затем волна этих настроений пройдет по умственному миру Запада. Можно предположить, с этим связано влечение к старой форме «романа воспитания»: осознанно или нет, предлагалось воспитание другого сознания, нового человека («Люди как боги» Г. Уэллса, «Волшебная гора» Т. Манна, «Игра в бисер» Г. Гессе). Перечень продолжается.
Идея эта обдумывалась и обсуждалась и в России. И. С. Тургенев в «Отцах, и детях» вывел фигуру Базарова, содержащую явные признаки «новизны». Роман Чернышевского имеет подзаголовок «Из рассказов о новых людях». Творчество Достоевского, начиная с «Преступления и наказания», заключает идею нового человека. В конце XIX и в начале XX столетий она получила широкое хождение в умственных кругах, связанных с новым искусством, главным образом среди символистов.
Впервые в нашей философский традиции появляются сочинения, рассматривающие человека как проблему: В. И. Несмелов, «Наука о человеке»; Н. А. Бердяев, «Смысл творчества»; Л. П. Карсавин, «О личности». Эти сочинения можно классифицировать как русскую философскую антропологию.
Было, однако, обстоятельство, отличавшее русскую традицию от западноевропейской. На Западе между мыслью, сколь бы сложной она ни была, и рутиной обыденного существования находилась ис — торически развитая соединительная ткань в виде гражданских учреждений — то, что именуют цивилизацией. Этим обеспечивалась совместность высоких достижений культуры и ее носителей и абсолютно не связанных с ней, чуждых ей слоев населения. Цивилизация как бы уравновешивала эти две сферы национального бытия. Полагаю, в частности, этим объясняется, почему культура могла бытовать в своей собственной сфере; почему социальная мысль и социальная практика Запада развивались параллельно, изредка пересекаясь: цивилизационная система не давала и мысли исчезнуть и не допускала ее быстрой реализации, которая привела бы к разрушению всех сложившихся гражданских обычаев.