«Дворники из всех пролетариев — самая гнусная мразь. Человечьи очистки — самая низшая категория. Повар попадается разный. Например — покойный Влас с Пречистенки<…>Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета Нормального Питания… Что они там вытворяют в нормальном питании — уму собачьему непостижимо» (с. 176).
Людей кормят хуже собак, однако ничего, едят. Человек хуже собаки — вот мотив, который звучит в повести. Происшедшее с Шариком после прививки ему человеческого мозга означает, вспоминая формулу В. Ф. Одоевского, «измельчание породы собак», причем то, что Шарик — дворняжка, придает измельчанию фатальную необратимость.
«Пес собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного плаката "Возможно ли омоложение?"» (с. 178).
Мир, где происходит действие повести, всерьез озабочен проблемой омоложения, для него это вопрос важнейший. У писателя «омоложение» (кстати, одна из сторон деятельности проф. Преображенского) — многозначная метафора. Кто омолаживается у доктора Преображенского? Пациенты с пониженными тонами жизни, с упадком сексуальных сил. «Я вам, сударыня, вставлю яичники обезьяны» — вот один из приемов методики доктора (не вспоминается «человек на кривых обезьяньих ногах» из «Роковых яиц»?). Этот новый мир на самом деле так стар, что отчетливо неосознаваемая, но инстинктом ощущаемая дряхлость исторгает крик о молодости, побуждает к поискам здоровья, физической красоты, преимущественно во внешнем выражении. «Все герои современных романов и драм — удивительные бодряки и весельчаки…» — признается герой романа «У». В «Собачьем сердце» эта метафора словно разъясняется: потому и весельчаки, что в некой субстанциональной основе режим был мрачен, холоден, дряхл, тосклив. Советские кинокомедии скорее симулируют смех, нежели возникают из смеха, как физкультпарады, демонстрация красивых тел, белозубых улыбок должны были оказать магическое воздействие, «омолодить» реальные отношения, сущностью которых была дряхлость, в конце концов вышедшая наружу в облике дряхлых, физически немощных руководителей СССР 70–80–х годов. Впрочем, немощь всегда коренилась в сущности режима, о чем свидетельствуют постоянные болезни первых руководителей страны, начиная от Ленина, столь же постоянно скрываемые от населения.
Возможно, поэтому не любили печального, замысловатого, сложного — всего, что заставляет задуматься, наморщить лоб, углубиться в себя, отвлечься от внешнего мира, — такие герои не любимы ни в литературе, ни в искусствах той поры. Только ясность, понятность, очевидность — не важно, что вопреки обыденному здравомыслию. Магия и здравый смысл не уживаются, одно из условий успеха магической процедуры — вера, для которой даже капля здравомыслия губительна.
Книгу Булгакова надлежит оценивать в условиях тогдашней социальности — об этом свидетельствует множество примеров (в том числе не всегда удачных, как, например, совет Преображенского Борменталю никогда не говорить за обедом о большевизме и медицине и не читать до обеда советских газет, особенно «Правды» — понижаются все жизненные отправления — с. 196–197). Вот один из ярких. Доктор Борменталь спрашивает, как профессору Преобра — женскому удалось приманить собаку. «Лаской — с. Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего нельзя поделать с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло<…>Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет — с, нет — с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему» (с. 185).
Случившееся по воле Преображенского с Шариком — тоже разновидность террора, но сам профессор осознает это потом. Пока же он предсказывает неудачу режиму, поскольку выбранный метод — террор не даст ожидаемых результатов, ведет к такому понижению человеческого уровня, что оставшиеся особи не могут рассматриваться в рамках человеческого общества; террористический режим как бы пожирает сам себя, и чем больше утопия становится реальностью, тем меньше человеческого остается; тем более ирреальна реальность и тем меньше нужна сама утопия.
Почти одновременно с повестью Булгакова, в 1929 г., немецкий философ и социолог сделал похожее наблюдение:
«Нет ничего белее потустороннего, чем рациональная замкнутая система, нет ничего, что при известных обстоятельствах таило бы в себе такую иррациональную мощь, как строго ограниченные своими рамками мысленные построения»[24].