— Вот как? Ну хорошо, придется написать бумагу, — затем он снова обратился к Мейсону. — Ты был храбр как лев. Мы все тебе очень обязаны.
— Храбрость, Ник, это когда побеждаешь страх, а я страха не испытывал. А волнение, вызываемое страхом, пропорционально не опасности, а нашему предчувствию беды, которой мы опасаемся, будь она реальна или воображаема. Я не испытывал никакого страха, хотя не могу сказать, что это чувство мне незнакомо. Но в своей жизни я пережил период, когда страх не приходил ко мне и это было значительно хуже, чем если бы страх меня душил.
— Да, я знаю, что источник страха в нашем сердце, а не в том, что его устрашает.
— А кто боится страдания, тот уже страдает от боязни. Ты заметил, что Сантана страдала оттого, что боялась страдания? Кстати, — с улыбкой заметил Мейсон. — Я пытался это объяснить Джине. Но пока она не может этого понять, так же как и многого остального.
— Ну ничего, надеюсь, что она скоро все поймет. До свидания.
С этими словами он величаво удалился. Джина проводила его изумленным взглядом и насмешливо бросила:
— Слушай, Ник… Что это с Мейсоном случилось? Он выглядит так, как будто переквалифицировался в бродячего проповедника. А может быть, он просто рехнулся или у него солнечный удар?
— Ты все еще здесь, киска?
— А где же мне еще быть?
— Ну, не знаю… Например, в пенистой ванне или у парикмахера…
Он довольно развязно подошел к ней и без особых церемоний обхватил за талию. Джина тут же хихикнула.
— Это я должна сделать для тебя? Наверное, ты хочешь, чтобы сегодня вечером я была как-то по-особенному нарядна?
— Вот именно! Джина, твоя проницательность заслуживает особой похвалы. Я даже могу сказать тебе какие запахи мне нравятся.
Он притянул Джину к себе и, прижавшись лицом к ее шее, шумно втянул воздух.
— Я люблю восточные запахи. Знаешь, такие… С привкусом пряностей…
Демонстрируя нахлынувшую на него страсть, Тиммонс принялся покрывать поцелуями шею Джины.
Джина с удовольствием принимала его ласки, которые были бы гораздо более уместны в каком-нибудь другом месте, но не в полицейском участке.
Того же мнения придерживался Круз Кастильо, который, выйдя из своего кабинета, без особого энтузиазма наблюдал за нежно воркующей парой голубков — Джиной и Кейтом.
— Глазам своим не верю!.. — нарушил он любовную идиллию.
— Нет-нет, — Круз успокаивающе поднял руку. — Я не собираюсь вам мешать. Если бы вы знали, какая вы прекрасная пара! Просто настоящие юные влюбленные… Моя душа радуется, когда я смотрю на вас.
На его саркастическое замечание окружной прокурор ответил холодной вежливостью, которая сама по себе есть признак оскорбления:
— Что это значит, инспектор Кастильо?
— Я думаю, что ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю! Для этого не требуется быть особым прозорливцем. Мы оба слышали, что сказала Сантана. Часть этого — правда.
Окружной прокурор зло рассмеялся и заговорил с Крузом, словно с несмышленым ребенком:
— Не смеши меня, Кастильо! Ты сейчас выглядишь просто нелепо…
— Что ты мне еще скажешь? — вызывающе спросил он.
— Меня радует твоя избирательность. То ты всем говоришь, что твоя жена спятила, что у нее галлюцинации, что она не в себе, что у нее тяжелый нервный срыв… Но стоит ей сказать то, что тебе нужно, тут же оказывается, что шарики у нее на месте.