Джулия старалась не встречаться взглядами с Кейтом — настолько был ей в этот момент неприятен окружной прокурор… Да что там неприятен — он был просто отвратителен.
Одетый все в тот же костюм консервативного покроя, до которого был столь охоч и в ослепительно–белую рубашку, с темным галстуком, который прекрасно завершал весь гарнитур, Тиммонс, сидя справа от Уэйнрайт, с несколько преувеличенным пафосом говорил:
— Ваша честь!.. Дело, которое мы теперь слушаем — весьма и весьма непростое. И не только потому, что человек, который сидит теперь на скамье подсудимых, — он коротко кивнул в сторону Мейсона, — не только потому, что этот человек когда‑то был моим близким другом и сослуживцем… Не только потому, что это — бывший, — Тиммонс сознательно сделал ударение на слове «бывший», — да, бывший мой помощник… Не в первый раз мы сталкиваемся со столь ужасающим примером, когда люди, призванные охранять закон и служить делу правосудия, оказываются тягчайшими… — Он, искоса посмотрев в сторону Джулии, добавил: — тягчайшими преступниками.
Адвокат тут же поднялась со своего места и обернулась к окружному судье:
— Ваша честь, я протестую!.. Никто не может быть признан виновным в совершении преступления, пока его вину не определит жюри присяжных… В нашей стране действует незыблемый принцип презумпции невиновности — кому–кому, а господину окружному прокурору это должно быть известно лучше, чем кому‑нибудь другому…
Мэл Джаггер, привычным жестом поправив то и дело сползающие с носа очки в толстой роговой оправе, произнес в ответ:
— Протест принят.
Джулия уселась на свое место, а окружной судья кивнул прокурору:
— Слушаем вас, мистер Тиммонс… Тот продолжал:
— Так вот: следствие располагает доказательством, что подсудимый, — он вновь кивнул в сторону Мейсона, который, сидя поодаль, всеми силами старался сохранять невозмутимость и присутствие духа, — что подсудимый загодя готовил это коварное преступление… Незадолго до этого печального события потерпевшая отправила в прокуратуру письмо, в котором… — он искоса посмотрел на Джулию, — в котором недвусмысленно предупреждала, что ее жизни и здоровью угрожает опасность…
Судья Джаггер заметно оживился.
— Вот как?..
Согласно закивав в ответ, Кейт посмотрел на Уэйнрайт и самодовольно улыбнулся.
— Да…
Вновь поправив очки, Джаггер изрек:
— Огласите это письмо.
Спустя несколько минут на экране диапроектора, установленного в зале судебных заседаний, появился следующий текст, набранный на компьютере и распечатанный на матричном принтере:
Достопочтенный мистер Тиммонс!
Написать эти строки заставляет меня не столько опасность, которой, как я поняла, подвергаюсь ежеминутно, ежесекундно, не столько боязнь за свою жизнь, сколько боязнь за моральный облик человека, с которым в последнее время связала свою судьбу.
С Мейсоном Кэпвеллом я познакомилась в то время, когда он пребывал в состоянии тяжелейшей душевной депрессии. У него умерла возлюбленная, Мэри, и Мейсон, не найдя применения своим силам, с головой бросился в омут пороков — в пьянство и в различные жизненные излишества. Он погряз в этих пороках окончательно и бесповоротно, и я, едва познакомившись с ним, пришла в ужас не столько от глубины его нравственного падения, сколько от того обстоятельства, что пороки нравились ему самому… Да, я пыталась найти ему оправдание, и, наконец, решила, что в то время ему было очень и очень плохо, и, узнав в чем дело, всеми силами пыталась спасти этого человека.
Сперва мне казалось, что он встал на правильный путь, однако потом я все более и более убеждалась, что жестоко ошиблась в Мейсоне. Под личиной святоши он скрывал совершенно чудовищный облик. Внешне он соглашался со всеми истинами, которые я ему внушала; но лишь внешне, потому что на самом деле он все дальше и дальше отдалялся от идеалов добра и справедливости, от того высокого предназначения, которое он должен был исполнить в жизни… Наконец, когда я поняла, кто же такой Мейсон Кэпвелл на самом деле, я сказала ему об этом. Более того — мне показалось, что Мейсон, изображая из себя настоящего праведника, почти святого, преследует какие‑то своекорыстные цели — правда, и теперь, когда я пишу вам эти строки, никак не могу определить для себя, какие же именно.