Фадеевым и Шолоховым, ныне продолжили писатели, поэты...»
И вновь аплодисменты. Евтушенко, и тот был тронут и не смог сдержать наплыва чувств. А Кугультинов просто лишился чувств. Распутин позабыл на несколько мгновений о Байкале и бескорыстно радовался вместе с Нагибиным и Шукшиным. А рядом Берггольц и Инбер, как простые бабы, ревмя ревели. Алигер, напротив, лишилась дара речи. «Ка-ка-ка...» — Рождественский никак не мог закончить.
И сдержанно и благородно хлопал Давид Самойлов. Автор «Лонжюмо» платок бунтарский с шеи снял в экстазе, размахивая им над головой.
«Му-му-му-му» — все громче, громче, громче ревел Рождественский. И Симонов рыдал у Эренбурга на плече скупою солдатскою слезой. И Пастернак смотрел испуганно и улыбался робко — ведь не урод он, счастье сотен тысяч ему дороже. Вдохновенный Блок кричал в самозабвении: «Идите!
Идите все! Идите за Урал!»
А там и Пушкин! Там и Ломоносов!
И Кантемир! И Данте! И Гомер!..
Ну, вот и все. Пора поставить точку и набело переписать. Прощай же, мой Константин Устинович! Два года, два года мы с тобою были вместе.
Бессонные ночные вдохновенья
я посвящал тебе. И ныне время
проститься. Легкомысленная муза
стремится к новому. Мне грустно, Константин
Устинович. Но таковы законы
литературы, о которой ты
пред смертью говорил... Покойся с миром
до радостного утра, милый прах.
ЛЕСНАЯ ШКОЛА
Ехал на ярмарку Ванька-холуй За три копейки показывать ху... художник, художник, художник молодой...
Хулиганская песня
Ой вы, хвойные лапы, лесные края, ой, лесная ты школа моя!
Гати-тати-полати, ау-караул, елы-палы, зеленый патруль!
В маскхалате на вате, дурак дураком, кто здесь рыщет с пустым котелком?
Либо я, либо ты, либо сам Святогор, бельма залил, не видит в упор!
Он не видит в упор, да стреляет в упор, слепота молодцу не укор!
Он за шкурку трясется, пуляет в глаза. Елы-палы, река Бирюса!
Ой, тюменская нефть да якутский алмаз, от варягов до греков атас.
И бродяга, судьбу проклиная, с сумой вдоль по БАМу тащится домой.
Ой, гитара, палаточный наш неуют!
Дорогая, поедем в Сургут.
И гляди-ка — под парусом алым плывет омулевая бочка вперед!
И полночный костер, и таежная тишь, и не надо, мой друг, про Париж.
От туги до цынги нам не видно ни зги.
Лишь зеленое море тайги!
Лишь сибирская язва, мордовская сыпь...
Чу — Распутин рыдает, как выпь, над Байкалом, и вторит ему Баргузин.
Что ты лыбишься, сукин ты сын?
Волчья сыть, рыбья кровь, травяной ты мешок, Хоть глоток мне оставь, корешок!
Вот те Бог, вот те срок, вот те сала шматок, беломоро-балтийский бычок.
Возле самой границы, ты видишь, овраг!
Там скрывается бешеный враг — либо я, либо ты, либо сам Пентагон!
О, зеленые крылья погон!
И так тихо, так тихо в полночном лесу, лишь не спит злополучный барсук.
Все грызет и грызет он мучительный сук.
Мне ему помогать недосуг.
Три гудочка я сделаю — первый гудок намотает положенный срок, а второй про любовь, про любовь прокричит, третий харкнет и снова молчит.
Дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь ни фига, человечья не ступит нога...
В темном лесе свирель, сею лен-конопель, волчью ягоду, заячий хмель...
Но кто скачет, кто мчится — спаси-помоги — 1 Царь Лесной, председатель тайги!
С ним медведь-прокурор да комар-адвокат, и гадюки им славу свистят!
Призрак бродит по дебрям родным разъярен, европейский покинув газон.
Он рубаху последнюю ставит на кон, спит и видит сивушный свой сон.
В рукавицах ежовых, с моржовым концом он бредет, голосит ни о ком.
Лихоманка его зацелует до дыр, обтрухает парадный мундир.
И над Шушенским стелется черная гарь, да стучит костяная нога.
Бабка-ёшка обнову нам хочет вязать и базедовы пучит глаза.
То не Маркс тебя мучает, не капитал,
это бред-берендей забодал,
это дед-лесовик, это гад-Боровик,
Иванова коварный парик!
Это дурью мы мучимся, лен-конопель, волчья ягода, заячий хмель.
Белина-целина, что ни день — то война, елы-палы, лесная страна.
По сусекам скребут, по сусалам гвоздят, по централам торчат-чифирят.
Эх, кайло-кладенец, эх, начальник-отец.
Эх, тепло молодежных сердец!..
Одиноко гуляет гармонь вдоль села.
Ей навстречу Дерсу Узала: «Ты сыграй мне, гармонь, над разливами рек!»
— «А пошел бы ты на хер, чучмек!»
В Красном Чуме на Ленина чукча глядит.
Вот те культ, и просвет, и полит.
Ленин делает ручкой вперед и вперед.
Чукча смотрит и песню поет.