— А я Алексей Максимовича, Викуля, а Коля Губенко Керенского, кристальный Вася Шукшин, напялив на голову лысый парик, маршала Конева, а Кваша Карла Маркса, пробривал себе лоб, а друг твой Кеша — Ильича. Попробуй отказаться от таких ролей. Не дорос, мол? Знаем, знаем мы эти ваши штучки, и в книжечку запишут, «Личное дело» называется: «Идеологически не выдержан, политически не развит, ссылаясь на объективные причины, отказался от роли…», и пошло, и пошло…
— Так не отказался же, вот в чём ужас. И сыграл-то плохо, стыдно вспомнить. И автора пьесы презирал, а сыграл. А в награду, пожалуйста, почётное звание, со всеми дополнительными благами, мать их…
— Не казнись, все мы такие. А чтоб Героя получить, мало сыграть мудака в пьесе говнюка, надо и письмишко это самое подписать. Вот ведь и бывший властитель дум Эуген тоже подписал. Вроде оппозиционер. Не ахти какой, но всё же…
— Не говори мне о нём, сплошное огорчение. Никогда ж не подписывал. Балансировал, и нашим, и вашим хотел, но подписывать не подписывал. А тут гневно сжимает кулаки. Оккупанты, видите ли, не жалеют никого — ни стариков, ни женщин, ни детей. Ни палестинских, ни ливанских. Остановить убийц! Прекратить провокации в Ливане! И не стыдно…
— Не стыдно. Будем рады уже тому, что о братской руке, протянутой Афганистану, стихов хоть не пишет.
— Ну что ж, давай радоваться.
— Давай!
— Давай!
И в этот момент появляется этот самый Эуген.
— А-а… Представителям наипервейшего в мире искусства наше нижайшее. Пришипились в уголочке и чьи-то косточки перемывают. Можно к вам?
И что ж? Представители наипервейшего говорят «нет»? Чёрта с два! В лучшем случае скажут: «Ваши, кстати, перемывали, но можем и чьи-нибудь ещё. На ваше усмотрение». И подвинутся, и закажут ещё пива. И соответствующие косточки для перемывки найдутся. И усердно примутся за дело.
Сгустил? Сгустил.
Зачем? Ведь не только же в ВТО сидят. И не только Железного Феликса, юного Маркса, начинающего адвоката Владимира Ульянова играют. Не только Ленина, но и Гамлета, Порфирия Порфирьевича сыграл Смоктуновский. И во МХАТе не только «Сталевары», но и Булгаков, Распутин, Володин. И в кино давно уже нет «Клятв», «Третьих ударов», «Падений Берлинов».
Зачем сгущать? Зачем подслушивать в ВТО именно этот разговор, а не другой, где пьют и поздравляют молодого актёра с Протасовым или заливающуюся краской девушку с Ниной Заречной?
А потому что нет новой Нины Заречной! А та, чеховская, дожила до наших дней только потому, что автор не дожил. А дотяни он, победив свою чахотку, гнить бы его косточкам на Колыме. И никаких «Чаек». Даже с занавеса содрали бы.
Да, но…
Стоп!
Дальше не могу. Боже мой, какое счастье, что чаша сия миновала меня. Ни я, ни театр ничего от этого не потеряли. Ни о каком народном не могло быть и речи. И никаких Железных Феликсов. (Как ни странно, но в юные, актёрские годы свои мечтал сыграть не только Хлестакова или Раскольникова, но почему-то и… Якова Свердлова. Шёл в те годы фильм о нём. Такой себе интеллигент-революционер в пенсне. Как раз для меня, худенький, небольшого росточка.) Нет, играл бы вторые, третьи роли, преимущественно отрицательные, белогвардейцев, интеллигентных хлюпиков. В газетах, какой-нибудь «Сызранской правде», хвалили бы, допустим, может, и в «Советской культуре» появилось бы «отлично справился с нелёгкой ролью ренегата-отщепенца заслуженный артист Башкирской АССР такой-то». И все бы поздравляли.
А ночью, после спектакля, ни в каком не «Арагви», а в захудалой сызранской или краснодарской «Волне», без всяких креветок глушили бы «Московскую», багровея от градусов и обиды:
— Читал распределение? Каренину-то сисястой своей мадам дал. А?
— А ты сомневался? Думал, твоей Шуре?
— Да, но мадам уже за полcта. Постыдился бы…
— Не по его воле. По её. Если б по его, то играть бы Вознесенской, сам знаешь.
— Вознесенская уже забыта. Он теперь за этой, как её? Новенькая, в букольках.
— Хе-хе… Новенькую в букольках Карлинский закадрил.
— Всё! Не видать ему теперь Фердинанда.
— Не беспокойся, будет и Фердинанд. Он уже в партию подал…
— Жорка? Побойся Бога, он и Гегеля от Гоголя не отличит.
— Зато «Спидолу» нашему Фигаро по блату достал.
И пошло, и пошло… До утра.
Нет, слава Всевышнему, миновала меня сия чаша. Сыграл на прощание князя Кутайсова в «Генералиссимусе Суворове» — три слова под занавес, в последнем акте — и командиром взвода в запасной сапёрный батальон — с места песню, шагом марш по маршруту, указанному в карте. Закончился он в селе Пичуга Сталинградской области. И всю зиму учил бойцов чему-то не очень ясному тебе самому. Всё же лучше, чем читать с эстрады стихи Николая Асеева.
12
Война!
Опасность на каждом шагу. Снаряды, бомбы, тупица начальник, нерадивые подчинённые, вор старшина. Да и ты сам. Выпей я, например, больше или меньше после того, как попался на глаза пьяному начальнику штаба.
— Э-э, инженер! Давай-ка сюда! Голую Долину надо кровь из носу взять, ясно? Собирай мальчиков, по кустам расползлись, и вперёд, за Родину, за Сталина! Возьмёшь — «Красное Знамя», не возьмёшь — сдавай партбилет, ясно? Выполняй!
Тут-то и заскочил к Ваньке Фищенко, разведчику, ахнул кружку, стало веселее. Мальчиков собрал человек пятнадцать, пистолет в руку — и «За мной!» Кончилось всё в медсанбате. А возьми я эту чёртову Долину?
Вариантов не счесть. В первый же день, как столкнулся с немцами — май сорок второго, тимошенковское наступление под Харьковом. Десяток сопливых сапёров с трёхлинейками образца 1891/30 года против четырёх танков с чёрными крестами. «Справа по одному к роще „Огурец“!» И побежали. Знаменитый Нурми мог мне позавидовать. А не вспомни я этот овощ, и подавили бы нас гусеницами… Или: «Хенде хох!» — лагерь, потом другой, свой — читай солженицынский «ГУЛАГ».
Одно знаю — ни Александром Матросовым, ни Гастелло не был бы, окажись я даже лётчиком. Всё было куда банальнее. Начал младшим лейтенантом, кончил капитаном. В Люблине. И тоже не слишком героически.
На этот раз было пиво. В подвальчике бойцы расстреляли бочки и пиво выносили вёдрами. Мы с начфином присоединились. «Эй, танкисты, холодненького!» В Люблин въехал на броне тридцатьчетвёрки. Не дойдя до Краковского Пшедместья, центра, стала. Чего, спрашивается? Фрицев испугались? Железные, а я из мяса, за мной! И с пистолетом в руке покатился по мостовой. Снайпер! А окажись он попроворнее, и лежать бы мне в Люблине на кладбище воинов-освободителей…
Этим лихим эпизодом и закончилась военная карьера замкомбата 88-го гвардейского сапёрного батальона.
Госпиталь. Демобилизация. Инвалид II группы. Карточки, распределители, отоваривания, семья…
Нормальный человек женится лет двадцати. Витя, мой пасынок, двадцати семи. Сделай я этот опрометчивый шаг в его возрасте — и к моменту демобилизации появившийся ещё до войны пацан ходил бы уже в школу.
Многие женятся на своих сокурсницах. Воины иной раз на госпитальных сестричках. Некоторые отбивают жён у ближайших друзей. Или у сотрудников по конструкторскому бюро.
И могли же планеты расположиться так, что отбил бы я жену, например, у писателя Н. Ну зачем ему, старому и плюгавому, такая красивая и элегантная? Руку и сердце!
Через полгода выясняется, что никаких гонораров не хватит. «Неужели тебе приятно, если твоя жена будет ходить мымрой?» Вот и ходит не мымрой, даже Скобцева завидует. А гонорары тают. Научпоповскую халтуру взял, не спасает. К счастью, к концу года ушла к Евтушенко.
Но могла подвернуться и другая. Верная подруга. Всё, что ты ни напишешь, прекрасно. Завидует машинисткам, которые первые знакомятся с текстом. И к внешности твоей относится с почтением и уважением, знает, какой цвет к лицу, к седине. И хозяйка прекрасная. Гостей обожает. И всё бы хорошо, не втемяшь она себе в голову, что алкоголь разрушает семью. В отсутствие мужа отодвигает все диваны и кушетки в поисках недопитой четвертинки. Найдя, разбавляет водой. Дура, главного загашника-то ей всё равно не найти…