Ничего против мелких людишек, которых он мог без труда рвать на части.
Раздавленная и оглушенная не столько его криком, сколько этими эмоциями, я стояла не в состоянии пошевелиться, даже когда он принялся крушить деревья.
Словно спички он валил вековые ели, выдергивая их с корнями и сжимая в своих ручищах так яростно, что на землю летели только щепки и обломки, обволакивая свежим, резким ароматом хвои и смолы, и оседая на меня крошечными хвоинками и древесной пылью.
Он не мог плакать.
Не мог позволить себе быть слабым.
Но сейчас его разрывало изнутри от накопившегося горя, отчаянья и собственной беспомощности перед глупыми обстоятельствами, которые могли отнять то, что было так дорого.
- А ты знаешь?!
Я дрогнула всем телом, на секунду захлебнувшись собственными слезами, которые текли по щекам, потому что его голос вдруг изменился, став двойным. Словно теперь внутри него – возможно все еще немного человека - кричал тот самый зверь, который все рвал и рушил, не зная покоя и жалости, кидаясь ко мне во всей его оглушающей силе, которая теперь исходила волнами такой мощи, словно в нем был ядерный реактор, что включился на полную мощность.
- Ты знаешь, чего мне это будет стоить?!..
Земля в буквальном смысле содрогалась под ногами оттого, что деревья продолжали падать с глухим стоном на землю безмолвными великанами, цепляясь друг за друга, и этим самым создавая целую цепочку смертей. Но я не боялась быть похороненной под древесными великанами, глядя только в глаза зверя, в зрачках которого бесновалась красная точка его эмоций, что вырывались этим страшным голосом и жаром огромного напряженного тела.
Я смотрела только на него и впервые не боялась.
Теперь я видела в нем человека, который за всей своей звериной несдержанностью, силой и яростью, чувствовал тонко и остро, возможно, не в силах выразить все это словами, и выплескивая именно так – необузданно, яростно, разрушающе…
- Я не знаю, - прошептала я, осторожно вытирая слезы с мокрых ресниц, и уже не сомневаясь, что он услышит и поймет.
Зверь выдохнул тяжело и протяжно, покосившись на меня недоверчиво и злобно, но постепенно красный огонек в его зрачке стал угасать, как и тело перестало напрягаться хаотично и резко, словно каждая тугая выпуклая мышца взрывалась под гладкой горячей кожей.
- Я ничего не знаю о тебе и о том, что сделал мой отец. Я росла рядом с ним и всегда считала его героем, который борется за здоровье человечества, не подозревая о том, какая страшная и немыслимая правда кроется за этими сладкими речами …
В груди было больно, когда я впервые сказала вслух то, что мучило меня, прожигая дыру в сердце. Вот только легче от этого не стало…боль и отчаянье этого зверя были и во мне. Пусть не такие обжигающие и пламенеющие, но было ощущение, словно я иду по острым осколкам босая, оставляя за собой кровавый след.
Это были мои разбитые вдребезги розовые мечты об идеальном отце. Мой рухнувший мир.
Мое беспечное детство, в котором меня никогда не пускали в лаборатории под сотнями предлогов, отвлекая новыми игрушками и походами в Диснейленд, отчего теперь становилось тошно и жутко до ядовитой желчи в пустом желудке, ведь пока я была счастлива и обласкана, кого-то мучили и не выпускали на свободу ради каких-то сомнительных целей.
Это было сложно принять за один день.
Важнее было то, что теперь я видела ситуацию иначе и верила…уже не отцу.
А ему – Франкенштейну.
- Я не хочу причинять тебе боль, - прошептала я твердо, едва сдерживая слезы, оттого, что понимала очень ясно, что само мое присутствие ему неприятно и противно, как маленькой и глупой части того мира, который сделал его именно таким.
Мне тоже было больно. За него.
Я бы хотела обнять его сейчас, касаясь губами каждого шрама на теле и этим извиняясь за то, что произошло с ним, если бы только знала, что ему это не будет противно, начиная замечать, что мужчина постепенно успокаивается, и смотрит на меня теперь пристально, но явно слегка растерянно.
Ему нужно было время, чтобы окончательно прийти в себя.
Чтобы его злость и ярость на меня, обстоятельства и весь этот несправедливый мир поостыли, как живая раскаленная лава на земле, которая должна стать черным камнем, забирая с собой все то, что он не мог сказать.
Поэтому я продолжала стоять на своем месте в окружении разломленных деревьев – тихая, раздавленная и совершенно выжатая этим сумасшедшим днем – осторожно, но уже без испуга глядя на то, как мужчина тяжело опустился на один из свежих пней, вдруг закрывая свои удивительные глаза и замирая на месте.