Работа закипела, и скоро кучка тюков уже лежала вдоль забора с внешней стороны. Теперь предстояла не менее важная часть воровского Дела: надо было, стараясь не попасться на глаза стражникам, обходившим ночью этот квартал, перенести добычу в тот дом в конце базара, где они встретились. Конечно, если бы стражники их увидели, грабителям пришлось бы расправиться с ними — но тогда надо было уничтожать весь дозор, а это не всегда получалось, в стражу тоже набирали не одних лопоухих и безруких. Ночные старания могут пойти насмарку — что толку грабить, если наутро весь город будет знать, что произошло и где спрятана добыча.
В этот раз Бел-покровитель повернулся к шайке воров Фархида лицом. Главарь подозвал на помощь еще двоих, и впятером они достаточно быстро перенесли все тюки с шелком в потайное место.
— Удачно, клянусь богами, — радостно потирая руки, ухмыльнулся Фархид, — теперь неплохо бы и пропустить по кувшинчику винца. Я угощаю. А ты неплохой боец, из тебя, пожалуй, выйдет толк, — похвалил он киммерийца. — Быстро ты расправился с мастафом. Жаль, что он не на меня напал, иначе конец был бы еще более скорым, — не преминул добавить предводитель шайки.
«Да уж, — подумал про себя варвар, — тебя бы он загрыз гораздо быстрее, чем я его зарезал». А вслух с почтением в голосе произнес:
— Конечно, клянусь Кромом, ты, наверное, уже много раз побеждал таких свирепых псов, а мне еще только предстоит научиться у тебя этому.
— Но прежде, чем идти к Абулетесу, — вдруг спохватился Фархид, — ты, киммериец, и ты, Слон, уберите куда-нибудь то, что осталось от Петуха. Лучше, если никто не узнает, что там были мы.
Тем же путем, как и в первый раз, они перелезли через забор, завернули несчастного Петуха в кусок ткани, перетащили на улицу и отнесли к каналу, благо он был рядом.
Конан сделал несколько шагов от берега, и вдруг все вокруг заволокло красноватым туманом. Падая на пыльную песчаную тропинку, он почувствовал острую боль в спине, в голове пронеслись, сталкиваясь друг с другом обрывки мыслей: «…надо повернуться назад… что это?… Обернись, обернись!… Нет сил… конец… все…»
Да, замориец может улыбаться и кланяться: «Все хорошо, почтеннейший, все хорошо», а стоит чуть зазеваться, тут же этому почтеннейшему и нож в спину…
— Вот так, вонючая киммерийская падаль, это тебе за вчерашнее, — криво улыбаясь и вытирая о безрукавку Конана кинжал, пробормотал Слон. — Мы своих обид не прощаем. А тебя теперь сожрут бродячие псы!
Он бежит, спотыкаясь и падая, вновь встает и продолжает карабкаться по каменистым обломкам. Лай приближается, кажется, его вот-вот настигнут… Последние ступени, заветная дверь, он хватается за ручку, дергает, дергает — никак не открыть… Вожак стаи делает прыжок, он бьет по оскаленной морде, которая брызжет бешеной слюной прямо в его лицо… Дверь распахивается, он судорожным движением проскальзывает внутрь, поворачивается, чтобы запереть засов…
«Вот и ты, киммериец!» — не голос человека, но рык зверя. Он поворачивает голову — поздно, уже ничего не сделать: огромное копье вонзается ему в спину… адская боль…
…Эта боль продолжает терзать его, он не может даже спокойно прилечь, чтобы чуть-чуть перетерпеть, превозмочь ее. Их много, может быть, десятки, может, сотни. Свирепые, в черных коротких гладиаторских туниках, они хватают его, перебрасывают от одного к другому, и каждый бьет по ране — это уже невозможно вынести, нет таких человеческих сил, кажется, что он сейчас лопнет, как бычий пузырь. В мозгу вспыхивает яркий, ослепительный, сжигающий свет… и наступает желанная прохлада, вокруг роща из раскидистых деревьев. Тропинка извивается среди громадных, замшелых стволов…
…Шум базара, в глазах рябит от потока людей и лошадей. Громкий спор торговцев, не разобрать слов, только эхо разносит звон колокольчиков… Огромная толпа калек окружает его. Все они кричат: слепые и паралитики, карлики и прокаженные бросаются к нему и не дают проходу, они ползут по дороге между ног его лошади, оглашая воздух воплями и молитвами; покрытые ужасными запыленными язвами, они идут и идут, сгорбленные, высохшие, безобразные и страшные. Он бросает монеты, но тщетно — хрипя и давя друг друга, его стаскивают с лошади, и вновь невыносимая боль застилает все вокруг…
…Зигзаги молнии вспыхивают все чаще и чаще, лошадь несется во тьме под ливнем, оглашая воздух испуганным ржанием, грива развевается по ветру. Вокруг бескрайние поля, покрытые песком и пеплом.
— Серые Равнины!.. Великий Кром!
…Впереди огонь. Вот он ближе и ближе. Ливень стих, и буря как будто уже пронеслась. Возле костра фигуры людей, вид которых не предвещает ничего хорошего. Пламя освещает их черные лица и белоснежные зубы. Белый пахучий дым поднимается к небу — это дым жертвоприношений. Они не видят его. Чья-то тень колышется вместе с пламенем костра, ее причудливые очертания растягиваются по темной земле. Языки огня бросают свой отсвет на темную женскую фигуру, извивающуюся в танце. Какая-то птица подлетает к ней, взмахивает своими черными крыльями и садится вдали, испуская жалобный стон.