Сказав так, мать перекрестилась, поясно поклонилась зревшему хлебу, сорвала колосок и бережно вышелушила из него зерна.
— Ну, Мишка, будем живы, рожь поспевает! Давай нарвем колосков!
— Зачем?
— Рви, рви! Кашу сварим.
Только мы сорвали по нескольку колосков, как из недалекой от нашей полосы лощины вырвался всадник и, помахивая нагайкой, закричал:
— Э-э-й, вы что делаете?
Мать спокойно сказала:
— Кричит полевой объездчик Михайла Дитькин...
Михайла подскакал к нам.
— Вы чью рожь портите?
Мать даже не обернулась.
— Свою...
— Свою... Вот я гляну, какая она своя-то!
И спрыгнув с коня, он прошел по метке-треугольнику:
— Ладно, что ваша, а то бы...
Мать оборвала многоречивого объездчика:
— Уж кому-кому, а тебе бы, Михайла, стыдно на меня кричать! Ведь знаешь — и все село знает! — что мы с мужем чужой соломины не берем, а шумишь!
Дитькин густо покраснел.
— Тут, Анна Лександровна, я обмишулился! Гляжу, какая-то баба с парнишком полем идет, что-то рвет и в фартук складывает. Я и подумал: на чужих загонах колосья ворует. Издали разве узнаешь, кто по полю разгуливает и чего рвет!
— Рвала я, рвала! Только не колосья, а донник. Вот гляди, сколько веток в фартук положила!
Объездчик вскочил на коня.
— Ладно, извиняй и прощай! Вчера меня сельский староста лаял: плохо, мол, посевы стережешь — во многих местах воры ржаные колосья стригут. А разве я один за таким большим полем услежу? Да пусть староста еще троих объездчиков наймет, и все равно колосья будут пропадать! Народ-то голодает, и его никакая стража не сдержит.
Михайла ускакал. Мы нарвали колосьев и услышали крик. Мать прислушалась.
— Опять Дитькин шумит! На кого же это он так распалился?
Домой мы возвращались не дорогой, а лощиной, из которой слышалась брань. Увидели Михайлу. Он держал лошадь на поводу и бранил незнакомую нам женщину:
— Во-ров-ка-а!
Увидел он нас и пожаловался:
— Вот, Анна Лександровна, захватил я эту бабу: колосья рвала, а что с ней сделать? Гоню в село — ни с места. Узнаю из слов: она не майданская, а волчихинская... Муж умер, двух сирот оставил. Кормить нечем. Как и что мне-то делать?
Мать распустила фартук:
— Ну-ка, вдова, бери половину моих колосьев да скорее беги в Волчиху, а то объездчик, пожалуй, за нагайку возьмется!
Баба торопливо уложила колосья в свой мешок, сказала спасибо и пошла по дороге на Волчиху.
Дома мать положила связку колосьев в печь. К утру зерна ржи стали сухими. Мать их из колосьев вымолотила, провеяла и сварила кашу. Мы с отцом ели до отяжеления. Я даже поясок отпустил!
* * *
Ждали мы ждали, и наконец рожь созрела! Мужики и бабы с ребятенками выехали в поле на жнитво. Но только они сделали первый зажин, только связали по первому снопу, как из села прискакал десятский и привез горькую весть: император всероссийский и германский кайзер затеяли войну. Жнецы оставили дело и скорее в село. Приехали, прибежали, старосту расспросили, и он подтвердил:
— Мобилизация! На нас Германия напала.
Бабы застонали и в слезы. Детишки чувствовали: наступило что-то лихое, страшное, и тоже начали реветь.
Почти из каждой семьи кормильцев на фронт призвали. Сперва брали молодых мужиков, а потом остальных забрали. Уездные доктора забраковали косолапца Ванюху, горбатого Кирюху, полуглупого Гришака и моего родителя. Его водянка искалечила: сгорбила, скособочила и правое плечо подняла выше левого...
Своей негодности отец очень стыдился. Чувствовал себя перед солдатками виноватым и старался меньше попадаться им на глаза. А солдатки, как только его встречали, так и подковыривали:
— Тебе, Иван Ильич, жить можно: ни пуля в лоб, ни штык в брюхо!
— Воевать-то негодник, а работать — годник!
— Наш бондарь хитрован-мудрован! Сказывают, как ты сумел водянку схватить. Ведь знал, что нельзя через собачье лежбище перешагивать, а ты перепрыгнул и водянку получил. Войну, наверно, чуял?
Отец не стерпел упреков и подковырок:
— Вы, бабы, зря на меня губы дуете! Войну-то не я затеял. И не я ваших мужьев на фронт послал. Не я многих детей осиротил. Доктора, а не я себя от войны освободил. Я же только всего-навсего мужик, бедами и хворями меченный и калеченный. Вините виноватого, а не меня, мужика горбатого!
Правду говорят, что воробья выпустишь — можешь поймать, а если слово скажешь, назад не вернешь. Вот и слова моего родителя долетели до ушей сельского старосты. Тот как-то в сумерки и завернул к нам в избу. Поздоровался, сел на лавку рядом с отцом и начал нудить: